— Поди, не узнал меня, — подсел к нему Коев.
Соломон даже не взглянул на него.
— Как тебя узнать, когда впервые вижу.
— Видел и прежде.
— Видел да не приметил.
— И то верно. Мальчишкой я тогда еще был, однако же…
Соломон поднял глаза. Слезящиеся и водянистые, они выражали страх. Кто знает скольких истерзанных, замученных, забитых до полусмерти перевидал он на цементном полу в участке. Запомнить всех, конечно же, не мог, как не мог подавить в себе страх, что кто-нибудь из них рано или поздно разыщет его. Срок свой, правда, он отсидел. Но разве можно назвать это расплатой? Сапогом его никто не пинал, пыткам не подвергали, темной ночью не преследовали, не выслеживали; случалось, остановит его какой-то незнакомец, справится, не Соломон ли он, из околийской управы и, услышав утвердительный ответ, покачает головой, с ненавистью процедит сквозь зубы «сволочь»… Этим и обходилось. Только однажды ему чуть было не досталось по заслугам. Случилось это на свадьбе. К тому времени Соломон уже отсидел свой срок и пригласили его свояки главно из благоприличия. Как на грех, там же присутствовал один из тех, кто испытал на себе полицейские побои. Если, пили, кричали молодым «горько» и вдруг того осенило. «Послушай-ка, — говорит, — уж не Соломон ли ты будешь?» «Я и есть», — отвечает Соломон. Тот как запустит бутылкой, хорошо еще Соломон успел пригнуться, не то не сносить бы ему головы. Гости повскакали с мест, происшествие кое-как замяли, но Соломон не стал дожидаться конца свадьбы и поспешил убраться подобру-поздорову…
Кого же это теперь принесло? Соломон пристально всматривался в мужчину в белой сорочке и галстуке, с золотым значком на лацкане, но никак не мог сообразить, где он мог его видеть. Что-то знакомое мелькало в чертах лица, но Соломон никак не мог сосредоточиться.
— Я сын Старого.
Соломон вздрогнул.
— Ивана? Неужто Марин?
— Он самый.
— Убей меня бог, никогда бы не узнал, — осклабился Соломон. — Вырядился-то как. Слыхал, важной птицей в Софии заделался. Говорят, по телевизору тебя показывали…
Соломон обернулся к корчмарю:
— Эй, Косьо, еще ракии!
— Я пить не стану.
— Выпьешь, выпьешь. Раз ко мне в гости пожаловал, должен выпить. Вот такой малявкой тебя помню. Я твоей матери братом двоюродным прихожусь. Жива еще?
— Нет, сразу вслед за отцом и умерла.
Соломон утер слезы.
— Из-за этой ракии ни с кем не вижусь. Померла, значит. И Старый помер, земля ему пухом…
Корчмарь принес два «мерзавчика». Бутылочки были еще старого образца, с продолговатыми горлышками.
— Как живешь-то? — спросил Коев.
— Как? Как пес шелудивый.
Соломон отвернулся и сплюнул.
— Вот так я живу.
— Сколько тебе стукнуло?
— Семьдесят восемь.
— Не так уж и много.
— На чужом горбу не тянут.
— Нынче живут долго. Средний возраст около семидесяти. Так что…
— Бабьи сказки! Тоже придумали средний возраст. Середку я уже давно перевалил. Теперь под горку качусь.
— Все катимся.
— Тебе ли говорить!
— Хоть говори, хоть не говори, а годы-то идут.
— Весной вот преставился один мой знакомый. Ходил его хоронить. Спрашиваю, сколько лет покойнику. Восемьдесят восемь, отвечают. Выходит, еще десяток годков могу проскрипеть. Вот только сдюжу ли?
Соломон ухмыльнулся, обнажив крупные желтые зубы. Коев попытался вспомнить, как выглядел этот человек в те далекие годы. Перед глазами возникла сухощавая прямая фигура, лицо — с легким румянцем, руки — длинные, с вывернутыми кнаружи ладонями. Особенная такая походка. Соломон тогда казался ему важным и очень опасным, каким, впрочем, он и был в ту пору… А теперь… Нахлобученная кепка частично закрывала лоб и волосы, клочковатые брови почти не изменились, только сильно поседели. Руки неподвижно лежали на столе, выдавая старческую немощь.
— В выпивке, как я смотрю, себе не отказываешь, — не сдержался Коев.
— А что прикажешь делать? Не идти же на Скеч обезьян ловить.