Марин Коев очутился в переулке за городским судом и только теперь догадался, почему вдруг вспомнились молодые годы. Ведь именно туда привезли тогда арестованных заправил города, их выставили напоказ, и люди, проходившие мимо, грозно потрясали кулаками, клеймя своих угнетателей. Среди арестованных был учитель из Остеново. В свое время он выдал полиции укрывавшегося в селе раненого партизана, его схватили и там же на сельской площади казнили. Учитель, тощий человечек в длиннополом пиджаке и кепке, дрожал от страха, глаза его растерянно перебегали по лицам людей, молили о пощаде. «По глупости выдал, — лепетал он, — помилуйте, не хотел ему зла…» «Ты человека погубил, — кричали из толпы, — ему голову отсекли да на кол надели…» Марин вспомнил, как разглядел в толпе мать. «Марин! — окликнула она его. — Марин! Сбегай домой, сынок, поешь, а то два дня пропадаешь…» «Я сыт, мам, не волнуйся, сейчас есть дела поважнее, потом отъемся!» Потом… Потом взялся организовывать союз молодежи, записывать добровольцев на фронт. И уехал вместе с ними…
После встречи с бай Петром Коев направился к Вельо Ганчеву. Тот жил неподалеку, да к тому же этот высокий, худой человек с приветливым лицом и мечтательным выражением глаз издавна внушал ему особую симпатию. Он запомнил его с ученических лет — Ганчев работал фотографом. Не забросил он своего занятия и впоследствии. Его мастерская располагалась в пристроенном к дому ветхом бараке, который хозяин гордо окрестил «Ателье». Тем самым Вельо, очевидно, хотел внушить, что он не чета прочим халтурщикам, а художник, причастный к искусству человек. Вряд ли кто-нибудь понимал его, потому что вскоре и самого Вельо прозвали Ателье. Прозвище прочно прилипло к нему.
Зайдя в редакцию местной газеты, занявшей новое помещение в Доме профсоюзов, Марин Коев порядком поплутал, прежде чем отыскал каморку фотографа. Не то, чтобы редакция располагалась на очень уж большой площади — под одной крышей нашли себе приют многочисленные службы, а Вельо Ганчеву достался чуланчик с ванной, где он промывал пленки и фотографии, где светились разноцветные лампочки, а на столике были навалены фотобумага, проявитель, пленки. Коев без труда узнал старого знакомого. Был он чуть постарше его самого, годков так на четыре-пять, как всегда подтянутый, в синем рабочем халате, с доброжелательным выражением лица. Типичный провинциальный алхимик, подумал Коев, из фотопленки, фольги и бумаги добывает золото.
— Марин, никак ты?
— Я, Вельо, я.
Фотограф вытер руки полотенцем, указал гостю на табуретку, а сам уселся напротив на продолговатом сундучке, застланном газетами. На лице его играла радостная улыбка, но вместе с тем читалось и удивление по поводу посещения «высокого» гостя: как же, Марин Коев собственной персоной, знатный журналист не побрезговал его жалким прибежищем…
— А я вот тут… фабрикую свои произведения, — запнулся он.
— Вижу, вижу, — рассмеялся Коев. — Совсем даже неплохо устроился. Уж во всяком случае не хуже прежней развалюхи, а?
— Снесли тот барак, — сказал Вельо. — Кому, спрашивается, он мешал?
— Для музея не годился, — дружески похлопал его по плечу Коев. — Не горюй, тут у тебя хорошо.
— Ба, не хватало еще горевать по такой развалюшке… — но в глазах Вельо читалось сожаление.
— Вот, погулял по городу, захотелось навестить старых друзей, — Коев с удовольствием расслабился.
— А я грешным делом подумал, что ты нас позабыл.
— Вот и ты туда же! Есть одна мудрость — не помню, то ли арабская, то ли персидская. Так вот, на старости многое человеку заказано, по крайней мере друзьями обзаводиться уже поздно. Друзей приобретаешь смолоду.