— Марин! Марин! — закричал кто-то ему вдогонку.
Коев только рукой махнул, пересек старый мост над рекой, обогнул школу и церковь…
Вот он, их двор. На двери висел уже выцветший некролог. Лицо Старого показалось ему неестественным. Не таким он запомнил отца. Он всегда куда-то торопился, секунды не мог усидеть на месте. Живые глаза с веселыми искорками играли задорным блеском. Даже избитый до полусмерти, с окровавленным лицом он выглядел победителем. В класс входил уверенно и энергично. Только в больнице, при последнем свидании… «Все вынес, — думал Коев, — арест, преследования, угрозы, то, что его перед товарищами опозорили. Сдался лишь тогда, когда физически не смог выдержать, когда мозг вышел из повиновения, когда губы еле слышно произносили клички боевых коней: Сивка, Белый, Вороной… Сюда! Сюда! — лепетал Старый, протягивая руки…» Слезы наворачивались на глаза при виде отца в таком состоянии. «Не слишком ли жестоко? Нет ли в том и моей вины?» Теперь эта мысль с новой силой пробудилась в его сознании, причиняя боль, заставляя испытывать к себе презрение за собственную безучастность, равнодушие к судьбе родного человека. Коев попытался себе представить, как он может выглядеть в старости. Нелюдимый, даже корня не пустил, не создал потомства, слава богу, хоть жену, которая… А что, если ее у него отнимут? Нет, нет, только не это, тогда полный крах. Одиночество, всепоглощающее одиночество, отрешенность от всего сущего, без которых якобы немыслимо творчество, казались теперь ему невыносимыми…
Дверь на верхний этаж была распахнута. «Наверное, сестра забыла запереть», — подумал он. Быстро вбежав по ступенькам, он вошел в просторную гостиную и толкнул дверь комнаты, где когда-то обитал Старый. Шкаф стоял на месте. Словно вчера его заказали краснодеревщику и тот его сделал из отличного орехового дерева. Все лето оно сушилось во дворе, потом столяр его выстрогал, разметил, нарезал. На стене рядом висели снимки. Георгия Димитрова и его матери — бабушки Парашкевы. Тут же и портрет соратника Димитрова — Васила Коларова. Под ним, как и прежде, красовался резной сундук, расписанный павлинами и лебедями. Сохранилась также картина — Сатана, оседлавший козла, и склонившийся над ним божий ангел… На ветхой этажерке были расставлены тома Горького. Как во сне стоял Коев среди памятных с детства реликвий, не в силах справиться с грустью, охватившей все его существо. Тряхнув головой, он вышел из оцепенения, ощутив смутную тревогу: что-то случилось, скорее ощутил он, чем понял умом. Какое-то неосознанное, но уже неотвратимое предчувствие беды, неведомое и таинственное. Но почему? — недоумевал Коев, вглядываясь в книги, в разбросанные на полу папки, рассыпанные бумаги, документы… Вот оно что, наконец-то понял он, кто-то рылся в бумагах, искал что-то в шкафу. Повсюду валялись в беспорядке снимки, газеты, бумаги, школьные билеты… Прямо под ногами лежал портрет — отец и мать. Коев бережно поднял его, смахнул пыль и всмотрелся в дорогие лица, канувшие в вечность, лица милых сердцу людей, которых он забывал, пока они были живы, и так болезненно страдал по ним сейчас, когда они уже давно обратились в прах…
Вконец обессиленный, он присел на топчан. И тут не обошлось без Шопа… Но разве не мог Шоп предположить, что самое ценное сохранялось не в отцовском шкафу — сестра держала его в заветном тайнике, в комоде с бельем, именно там была спрятана картонная коробка с документами, фотографиями и деньгами. Коев встал, выдвинул ящик, нашарил и извлек до боли знакомую коробку, перевязанную розовой ленточкой. Он поставил ее на стол и, не спеша развязав ленточку, стал вынимать содержимое. Вот она, фотография, сделанная его другом детства. Лестница, цветущие георгины, отец в сорочке, над высоким лбом веется буйная шевелюра, а рядом Человек в черной шляпе… Сестрица, родненькая, спасибо тебе!
Держа в руке фотографию, Марин направился в комнату Старого. Наконец-то он располагал вещественным доказательством. Сейчас он пойдет к Пантере, покажет ему дневник и фото, и все… Можно поставить точку!.. Он даже не услыхал шума за спиной. В какое-то мгновение его пронзила острая боль в голове. Падая, он увидел вспышку, очень яркую вспышку, потом все погрузилось в мрак.
Посередине комнаты стоял Человек в черной шляпе. Марин Коев сразу узнал его. Сомкнутые брови, въедливые голубые глаза, усы… Но куда девались те пышные усы? Теперь усов не было. Зато глаза — глаза остались те же. Мужчина, не отрываясь, глядел на Коева, не произнося ни слова. Точь-в-точь офицер, приходивший к его софийской хозяйке, ревновавший свою любовницу… Высокого роста, чуть сутуловатый. Ледяной, острый, как рапира, взгляд. Как ни отворачивайся, этот взгляд неотступно следит за тобой, парализуя, выхолаживая кровь. Еще секунда, и с ним будет покончено… Коев приподнялся. Человек в черной шляпе не двигался. Его бледные губы были плотно сжаты. Резко выступавшие скулы выдавали лицо преступника. Из оттопыренных ушей что-то текло. Коев сначала не понял, что вытекает из этих острых ушей, пока не нащупал теплую, липкую грязь. Она исходила от Человека в черной шляпе, вытекала тонкими струйками, наползая прямо на Коева. Он отодвигался, но она продолжала ползти. Коев поднял пальцы к глазам и только тогда заметил, что они в крови. Он поднялся. Человек в черной шляпе не двигался. Стальной взгляд, как нож, резал Коева. Собака в его ногах лизала кровь. «Он мертв, — подумал Коев, — мертв». Крикнул, из горла не вылетело ни звука. «А вдруг и я мертв?» — шевельнулось в сознании. Кровь так и хлестала. Она уже залила собаку, одна только морда торчала сверху, плотоядно облизываясь. Человек в черной шляпе разомкнул мертвые губы, показались лошадиные желтые зубы и послышался утробный хрип: «Ты предатель… Ты предатель…»