Во всяком случае, так мы сегодня воспринимаем эту пьесу. Верное представление о ней мог составить лишь тот, кто видел, как ее играли в Версале вечером 18 июля 1667 года. Снова, как и для «Увеселений волшебного острова», в версальских садах возводятся роскошные и недолговечные сооружения: искусственные гроты, фантастические пещеры, беседки, увитые зеленью, храм, увенчанный светящимся куполом, тысячи факелов, в ярком пламени которых переливаются радугой фонтаны и водопады, устроенные дли такого события, портики с витыми колоннами, бесчисленные статуи, зачастую из золота или серебра.
«Среди множества разнообразных пещер, — рассказывает Фелибьен, — одна полнилась всевозможной холодной снедью; другая была сделана в виде дворца из марципана и сладкого теста; в третьей громоздились пирамиды винных ягод; четвертая была уставлена кувшинами с различными напитками; еще одна была вся из леденцов».
И конечно, за оградой, как всегда, толпились люди…
Театр возвышается посреди главной аллеи, с ее хрустальными светильниками, цветами и бесконечной перспективой. Ужин сопровождается концертом, который дает Люлли со своими музыкантами. И тут переодетые пастухами певцы выталкивают на сцену беднягу Дандена. Вся комедия перемежается хорами и балетами, заканчиваясь настоящей вакханалией танцев и пения. Все средства театральной машинерии пущены в ход, на радость взгляду. Ясно, что при таком оформлении сама пьеса отодвигается на задний план. Без этих декораций, без музыки Люлли, без песен и заключительного апофеоза мольеровский текст звучит совсем иначе, принимает совсем иной облик, который, может быть, удивил бы самого Мольера. В подобной горечи — мы снова ощутим ее в «Скупом» — нет ничего утешительно-приятного.
Мы оказываемся в гуще событий, как только поднимается занавес. Данден, богатый крестьянин, глупо тщеславный и расплачивающийся за свое тщеславие, в общем, не слишком привлекательный, объясняет, в какое он попал положение:
«Сколько хлопот с женой-дворянкой! И какой урок моя женитьба всем крестьянам, которые, вроде меня, захотели бы подняться выше своего звания и породниться с господами! Дворянство само по себе вещь неплохая, стоящая вещь, что и говорить, но неприятностей с дворянами не оберешься, с ними лучше не связывайся. Я это испытал на собственной шкуре и знаю, как ведут себя господа, когда они позволяют нам, простым людям, войти в свою семью. К нам самим они не особенно льнут, им важно повенчаться с нашим добром. Я человек зажиточный, вот бы мне и жениться на доброй, честной крестьянке, а я взял жену, которая смотрит на меня свысока, стыдится носить мое имя и думает, что я при всем своем богатстве не смогу окупить честь быть ее мужем».
Вот и предвестье господина Журдена; вернее, это крестьянин во дворянстве. Он перехватывает признания болтливого слуги, посланного передать Анжелике любовную записочку от Клитандра, дворянина, живущего по соседству. Клитандр — столичный вертопрах, приехавший в деревню передохнуть от чрезмерной траты сил — или денег. Данден осмеливается пожаловаться тестю и теще, господам де Сотанвиль. Сотанвили — захудалые провинциальные дворяне, обрисованные очень точно, без сомнения, списанные с натуры со всеми их ужимками и речами. Это люди невеликие, но кичащиеся принадлежностью к старой аристократии времен Крестовых походов. У них ни гроша за душой, но они лопаются от спеси, и древность их рода, их связи и высокие правила не сходят у них с языка. Однако, так дорожа своими привилегиями, так держась за придуманную себе в утешение мечту, они все-таки не побрезговали позолотить фамильный герб, выдав свою дочь Анжелику замуж за крестьянина. Крестьянин этот оплатил их долги и стал титуловаться «господин де ла Дандиньер». На том благодарность Сотанвилей и кончилась. Что до остального, то они не устают напоминать зятю, что он им не чета и вовсе не понимает приличного обхождения. Госпожа де Сотанвиль возмущена, что ее называют «тещей»; она велит зятю говорить ей «сударыня». Эта крикливая мегера верховодит у себя в доме. Ее благоверный Сотанвиль от природы как будто помягче, но она им вертит, как хочет. Подзадоренный супругой, он тоже хорохорится и взывает к прошлому: «Нет, черт побери, этому меня учить не надо! Я неоднократно доказывал, и притом самым решительным образом, что я за себя постоять умею».
Отныне Данден будет обращаться к нему «на вы», как к чужому. Он не должен говорить про Анжелику «моя жена» — ведь она настолько выше его по рождению, словно явилась с другой планеты. Затем следует восхитительный диалог: «сударь» и «сударыня» упиваются разговором о предках, о героической добродетели девиц из их семейств и восхваляют строгое воспитание, которое они дали дочери. Такие люди уже современникам Мольера казались пережившими свой век — из-за непомерного чванства, никак не подтвержденного действительным положением вещей, из-за обветшалых оборотов их речи. Госпожа де Сотанвиль выражается так: «Праведное небо! Если она отступила от правил чести своей матери, я задушу ее своими руками».