Максим смотрел в темное окно за водителем и уже различал огни остановки.
«И вот ты так и будешь бегать на лекции и нянчиться с братом. Так и не напишешь диссертацию, и с Ириной тоже не будет ничего. А вот стань личностью, стань «рыцарем-викингом», преодолей страх перед «быть одним», стань свободным, плюнь на всех и надейся лишь на себя и возьми то, что тебе принадлежит. Только герой способен на поступок, а ты - мужик. Лапоть».
Автобус притормаживал, и Максим встал и подошел к двери.
«Да, плюнуть на всё: на курс, на Васечку, на Томку, на... (он чуть было не сказал себе: «Ирину»). Продать квартиру, защитится и уйти, нахрен, к Акулову или, лучше, вообще уехать. И начать жить».
Максим вышел из автобуса и, пройдя по пустой, теряющейся в заснеженных деревьях улочке мимо тихих, красивых домов - это был спальный, дорогой коттеджный поселок - очутился перед невысоким домиком-избушкой. Из крыши домика, как-то завалившись вбок, высовывалась коротенькая труба кирпичной печи, а рядом росли извечные рябина и сирень.
Теперь, зимой, они стояли голо-черные, а на рябине висели еще не обклеванные свиристелями ягоды.
Максим зашел в дом и переоделся. Теперь он походил вовсе не на преподавателя, а на какого-то колхозного сторожа: стеганая фуфайка, шаровары с двумя отверстиями на коленях и чуни.
Он решил посмотреть: много ли у него картошки. Картошка хранилась у него в бане, которой он давно уже не пользовался.
Баня стояла в конце участка и была завалена по крышу старыми, полусгнившими досками, каким-то кривым железом и желтым от времени стеклом и теперь еще и укрытая поверх всего этого хлама глубоким снегом.
Баня эта собиралась рухнуть каждую весну, когда оттаявшая земля начинала дышать, и Максим каждую весну собирался перепилить ее всю на дрова, но договориться с временем не мог. А для дела - да вот, хоть картошку хранить - подпирал провисший потолок бани кольями. Сверху потолка лежала чуть ли не гора земли - делали когда-то, для тепла - а еще выше нависали толстые стропила из кислых от плесени, неимоверно тяжелых бревен и бурая дощатая кровля, поросшая травой.
Распахнув низенькую дверь, висевшую на старинных, кованых петлях, изображавших, по мысли кузнеца, две вытянутые лилии, Максим, согнувшись, прошел мимо, забитой золой по самую макушку, печки в помещение, бывшее когда-то парилкой.
Теперь тут стояли ящики с морковью, банки с солеными огурцами и мешки с картошкой - других овощей огород лениво не давал.
Все это было обильно забросано старыми черенками от лопат, какими-то рамами с ободранными картинами, ветхой одеждой.
Поверх всего лежал медный самовар.
Потянув на себя из глубины завалов мешок, Максим ударился локтем об угол ящика.
«Вот он пример!» - сердито подумал он, - «Вот она - рабская психология, психология мирных собирателей - мешочки копишь! Ящички с морковкой! А надо всё продать и купить меч!»
Он поднял мешающий ему ящик и в сердцах отшвырнул его назад, к дверям.
Ящик упал, перевернулся и стукнулся о стоявший тут же деревянный кол, подпирающий потолок. Кол дрогнул, на какие-то полсантиметра сдвинулся и вдруг рухнул, рухнул как-то неправдоподобно быстро - Максим только и услышал глухой, тяжелый удар сверху, следом треск ломаемого дерева и еле-еле успел подскочить к другому колу-подпорке и упереться в него обеими руками.
Он перевел дух и оценил ситуацию.
Там, где светился снегом проход к свободе, потолок навис совсем близко от пола и грозил вот-вот упасть и похоронить все. Здесь, в парилке, Максим изо всех сил давил на верхушку своего кола и чувствовал, как она с равнодушной тяжестью верхних земли и бревен давит навстречу и чуть-чуть проскальзывает.
Он знал, что если он отпустит кол, потолок рухнет, и вылезти наружу будет невозможно - окна в парилке не было, а пробиться через доски потолка и земляное утепление тоже не получится - прошлым летом он сам набил на чердаке бани листы старого железа. И теперь там хранились старые велосипеды и коробки с книгами.
Руки уже не держали. Он уперся в кол головой, в противоположную стену ногами и, как распорка, замер в горизонтальном положении, вися над полом. Ноги и позвоночник были надежнее.
«И сколько ты так продержишься, «рыцарь»?»
Мысли его метались.
«Нет, рыцарь с достоинством бы принял смерть, а ты - ты просто хочешь жить. И ты будешь висеть так, пока не онемеешь и не свалишься, а потом задохнешься в пыли».
«И это расплата за твои робость и мешки с картошкой. И это правильно».
Он чувствовал, как шея его немеет.
Крыша тяжелой горой давила сверху, готовясь захлопнуть ловушку.
«Нет, я не хочу! Правильно или нет, я не хочу!»