В первый же выходной день он на всю катушку использовал Наденькино позволение.
Приятно было снова оказаться в атмосфере сосредоточенности и тишины читального зала,
где аккуратные, ухоженные библиотечные работницы переговаривались профессиональным,
каким-то зазвуковым шепотом. На фоне громадных стеллажей они со своими, должно быть,
сиюминутными новостями и заботами воспринимались жрицами.
Когда вечером он вышел на гудящую улицу, там уже горели фонари. Прошедший день,
заполненный только одним делом, казался коротким, но Бояркин с удовлетворением думал,
что сегодня была самая выгодная трата времени. От усталости кровь в висках бухала
тяжелыми толчками, и это пульсирование, казалось, раскачивало все тело, когда Николай
стоя ехал в автобусе. Ночью он плохо спал – сон был, как постоянно соскальзывающее
одеяло, под которым никак не удавалось спрятаться с головой. Голова то и дело прояснялась,
и в нее сами собой приходили разные мысли. И даже еще на следующий день, особенно во
время работы, Николай чувствовал себя вяло.
В воскресенье Наденька затеяла "всей семьей" съездить к матери. Народу в
воскресенье ездило меньше, зато и автобусов ходило не много, так что толкотня оставалась
вполне будничной. Не решаясь сунуться в толпу с ребенком на руках, Бояркин пропустил два
набитых людьми автобуса. Наденьку это разозлило, она выхватила у него Коляшку и с
шумом, с руганью сунулась в самую гущу. Перед ее напором расступились, и сам Бояркин
проскользнул в Наденькином кильватере.
– Интеллигент, – презрительно ругнула она его в автобусе.
Николай только вздохнул и промолчал.
Приехав, они сразу вошли поприветствовать Нину Афанасьевну. Старуха, радостно
заблестев глазами, усадила себя на кровати, поправила живой рукой другую руку. Наденька
подала ей еще не развернутого ребенка. Нина Афанасьевна засмеялась, слабо прижимая его к
себе. Ее бескровные, дряблые губы коснулись розового лобика. Бояркину это показалось
неприятным. Он оглянулся и заметил на глазах Наденьки и Валентины Петровны слезы
умиления, делающие их страшно похожими.
Потом, как бывало и раньше, Николай остался наедине со старухой. Она задумчиво
смотрела куда-то в сторону. Николай тоже решил спокойно посидеть и подумать.
– А кроватка-то у вас есть? – спросила вдруг Нина Афанасьевна.
Николай кивнул.
– Я после Райки больше рожать не собиралась, и все пожгла, – стала рассказывать
старуха. – А потом еще Толик родился. Ох, как я ругала себя – зачем же пожгла-то!?
Пришлось положить его в корыто и – под кровать, чтобы никто не наступил. Он и жил так до
семи месяцев, пока выползать не начал. И ходить быстро научился. Но ему была не судьба.
Весной я картошку садила, а семян мало вышло. Собралась на рынок, и Толик привязался –
возьми, да возьми. Четыре годика ему было. Я говорю: "Вот сошьют тебе сапоги, тогда и
поедем. Видишь, грязь". Не взяла его. А возвращаюсь домой – мой Толик лежит на полу
холодный. Рубашечка и волосики мокрые от слез. После зимы у него длинные да тоненькие
волосики отросли, все постричь собиралась. Я, как увидела его, так и упала. И от чего он
умер, до сих пор не знаю. Я потом полтора года болела. Меня на рентгене просветили и
сказали, чтобы я больше не плакала, потому что все легкие порвала…
Бояркин оторопело выслушал этот простой, неожиданный рассказ. Он вдруг
представил не ее Толика, а своего Коляшку и содрогнулся, посмотрев на старуху другими
глазами – как она могла это пережить?..
– Нет, а жить мне не надоело, – так же неожиданно закончила Нина Афанасьевна. – Я
бы еще пожила. Вот если поправлюсь, то смогу жить до ста лет, а? Ведь так бывает?
– Конечно, конечно бывает, – натянуто подтвердил Николай.
– Нет уж, наверное, не доживу, – вздохнув, сказала старуха. – У нас до ста-то не
доживали. Отец мой прожил восемьдесят четыре, мать – девяносто три, брат – восемьдесят.
Это я еще молодая. Мне только семьдесят шесть… Нет, не доживу. А хотелось бы. Мне ведь
не жить, а лежать надоело. Я ведь всегда среди людей была. Везде поспевала. Всех ребят
пристроила… Первый-то мой мужик, который в Горьком озере утонул, не очень красивый
был, а душой хороший. Я его как в девках полюбила, так и теперь люблю…
Бояркин удивленно взглянул на ее морщинистое, обвязанное белым платочком лицо
(волос у нее почти не осталось, и без платочка мерзла голова). Старуха сидела, сложившись
от бессилия почти вдвое. Она сама была на пороге смерти, а ее первый "мужик" утонул лет