оделся и побежал к Ларионову.
Борис только что поднялся – умытый, но не причесанный, он пил чай. Пригласил и
Николая. Бояркин, увидев густой, по-деревенски беленый молоком чай и хлеб с маслом,
почему-то даже не почувствовал голода. Ларионов отдал ему все деньги, которые нашлись, и
сказал, что звонить на работу, предупреждать не надо, – он все объяснит сам.
Теперь нужно было съездить к дяде Никите. Не соединиться ли им? Бояркин был в
овчинном полушубке, и в автобусе весь взмок. Но такси слишком дорого, а денег в обрез.
Дядя, позванивающий большими ключами от гаража, встретился у подъезда. Как
показалось Бояркину, он был совершенно спокоен.
В любой ситуации Никита Артемьевич привык чувствовать себя этаким молодцом,
превосходящим в чем-то всех остальных. Это удавалось даже теперь. Он находил какую-то
особую весомость мироощущения в том, что у него, как у каждого нормального человека,
была мать, и вот теперь, когда мать умерла, к нему пришло большое горе, которому, конечно,
сочувствуют все. Сегодня он понравился сам себе тем, что он, такой сильный, решительный
и строгий человек, оказывается, любил свою слабую старушку-мать и очень дорожил ею. И
вот это-то нежно-горькое чувство давало ему ощущение здоровой, крепкой полноценности.
Горе не только не подчинило Никиту Артемьевича, но даже и не покачнуло его – он остался
самим собой.
– Ничего не поделаешь, – успокаивая племянника, проговорил он. – Не вечной же она
была. Ты что, летишь?
– Ну а как же!? Прямо сейчас. А ты когда?
– Сейчас надо еще по магазинам пробежаться – там ведь, в этом Мазурантово… Ты
хоть понял, что надо ехать в Мазурантово? Там, наверное, ничего не достанешь. Надо хоть
колбаски на поминки прихватить… Ну, что, вместе пробежим?
– Нет, я в аэропорт, – сказал Николай.
Ясным и понятным Бояркину казалось сейчас одно: если беда, значит надо спешить.
Покупая билет, ему пришлось многим показывать свою телеграмму, умолять о
сочувствии. И все, к кому он обращался, верили больше его искренности, чем телеграмме,
которая, оказывается, должна была быть заверенной врачом. Через полчаса билет был
куплен, а еще через два часа Николай сидел во взлетающем самолете. Эта война за билет,
ожидание нужного рейса, вся церемония прохождения и усаживания в самолет,
прислушивание к прогревающимся двигателям отвлекли его, но в пути к нему вернулись все
тяжелые мысли, от которых теперь нельзя было отмахнуться. Бабушкину жизнь, как ему
казалось, он знал хорошо, потому что бабушка была всегда откровенна с ним. Знать-то знал,
но по-настоящему задумывался о ней впервые. Николай как-то забыл, что бабушка
относилась к поколению тех комсомольцев двадцатых-тридцатых годов, которые теперь
часто выступают на линейках, собраниях, но вот ни ее, ни Нину Афанасьевну невозможно
было представить выступающими. Центр их жизни остался в заботах о детях, хлебе, об
урожайной погоде. И испытаний им хватило. Жизнь Нины Афанасьевны была окрашена
трагизмом, а жизнь бабушки нуждой и как бы печалью…
* * *
В последнее время Степанида часто и выматывающе болела – у нее было повышенное
давление. Из Ковыльного она уехала три месяца назад. А перед смертью, уже из
Мазурантово, написала письмо Георгию на Байкал с просьбой подыскать ей рядом с собой
маленький домик, примерно такой же, в каком она уже однажды там жила. Все, кто знал об
этом письме, приняли затею Степаниды как старческое чудачество.
Георгий приехал к ней, но с предложением, чтобы она жила теперь с ними вместе, а не
отдельно. Степанида лежала в больнице, и сын уехал назад, пообещав вернуться сразу, как
только она поправится. А через три дня Степанида умерла. Пошла после обеда по коридору в
туалет и упала. В последнее время она часто падала. Ее укладывали, ставили укол, если
требовалось. Степанида отходила, вспоминала, куда шла, и, отдохнув, направлялась туда же.
– Бабка, ты куда? – крикнул ей в этот раз кто-то из знакомых.
– Жениха искать… – со смехом ответила она, потому что привыкла смеяться над своей
немощью и тяжелой походкой.
Полина разослала телеграммы во все концы: Георгию – на Байкал, Олегу – на Лену,
Людмиле – в Саратов, Лидии – в Тулу, Марии – в Ковыльное за триста километров, Никите и
племяннику Николаю – в центр Сибири.
Первыми на следующее утро приехали на "Жигулях" Мария с Алексеем.
– Ну, слава богу, – измученно сказала Полина, встречая их в ограде, когда они с ходу
вкатили в раскрытые настежь ворота. – Я уж места не нахожу. Поднялась раным-рано,