нас какими-то безродными сделали.
Георгий в волнении расхаживал по кухне, то и дело подходя к двери. При ходьбе он
казался высоким, потому что был длинноногим и костлявым, но, садясь, словно сокращался.
Дома на диване он любил и ноги поджимать под себя. И если бы такое волнение
приключилось с ним дома, он включил бы телевизор и, усевшись на диване, углубился бы в
любую передачу.
– Как же плохо, что деда убили, – уже без раздражения, а с горечью сказал Николай. –
Уж он-то не позволил бы вам разбежаться оттуда, где он сам колхоз организовывал, можно
сказать, жизнь строил. Он бы и вас строить заставил.
– Конечно, не война, так мы бы жили иначе, – согласился Георгий, подкупленный
новой интонацией племянника.
– Да, я где-то слышал, что война разобщает всех, и тут она сделала то же самое, –
сказал Николай. – В нашей семье она просто выбила центральное, самое сильное звено, и все
остальные рассыпались сами. Но рассыпались как-то покорно, вот что обидно.
– Ты, Колька, какой-то философ, – неодобрительно сказал сыну опьяневший Алексей,
которого Мария в это время ткнула в бок, чтобы он не спал за столом. – Философ и больше
никто. Никудышный человек. Все бы спорил и спорил.
Говорили потом еще долго обо всем, и спать укладывались после полуночи,
измученные и тяжелым дневным событием, и напряженным вечерним разговором,
разморенные долгожданным теплом в избе. За столом Василий вначале несколько раз
предлагал выпить, находя отклик только в Алексее, но скоро ему стало неловко за
назойливость, и он замолчал. Алексей же сначала все клевал носом, не видя покоя от
сидевшей рядом жены, но скоро приобрел нечувствительность к тычкам и, набычившись,
уснул на стуле. Когда начали укладываться спать, то будить его не стали, а просто уронили в
надсаженно заскрипевшую раскладушку.
В избе было жарко. Николай снова лег в кухне.
– А Колька-то какой, я даже не ожидал, – сказал Никита Георгию в большой комнате. –
Но ничего, жизнь остудит. Никто не живет так, как намечает, а живет так, как жизнь
складывается.
– Не остудит, – сказал в кухне Николай.
– Колька! А ну замолчи! Хватит уже! – крикнула ему из спальни Мария,
воспользовавшись, наконец, своим материнским правом.
– Вот черт, какой чуткий, – шепотом сказал Никита.
– Жалко будет, если жизнь остудит его, – ответил старший брат.
* * *
Проснулся Николай от вспыхнувшего света.
– Ах, ну вот, разбудили, – с досадой прошептала Полина, запахивая халат. – Зря ты в
зале не лег. Васе надо на работу собираться.
– Ой, тетя Поля, мне приснилось, будто бабушка ожила, – тихо сказал Николай. – Нет,
это было не страшно. Вот бывает, какая-нибудь мелочь приснится, а от нее ужасом несет. А
тут все наоборот. Все было так светло, будто люстра в десять раз ярче вспыхнула. Когда
мужики склонились, чтобы бабушку выносить, она вдруг пошевелилась. Мужики
врассыпную, а я обрадовался. Потом отвернулся зачем-то, а когда снова посмотрел –
бабушка, красивая, в новых туфлях, в отглаженном платье, стоит уже на полу и слегка
покачивается, как будто устала. Я усадил ее на диван. "Хорошо, что ты проснулась, – говорю,
– как раз все съехались". А она мне: "Все у меня, Колька, не по-людски. Уж умерла бы, так
умерла, а то зачем их лишний раз мучить, с места срывать. А с другой стороны, не удобно.
Впервые все вместе съехались, а я лежу. Нет уж, подыматься, думаю, надо". – "Ты теперь
долго не умрешь, – говорю я ей, – ты же смерть-то перепрыгнула и на другой круг пошла.
Тебе же легчает сейчас?" – "И вправду, легчает, – говорит она, – как будто тела совсем не
чувствую".
А тут вы все ее окружили: и тетя Лида, и тетя Людмила, и дядя Олег – они тоже
приехали. Вы ее спрашиваете: "Как же тебе, мама, удалось на второй круг-то выйти?" А
бабушка вам: "Я почти совсем умерла, а как кто из вас подъедет, я все слышу и чувствую, что
могу проснуться. Сила во мне какая-то сошлась…" Она все это говорит, а мама ей глаза
платком завязывает, чтобы она прилегла и ко сну, и ко всему нормальному снова привыкла. А
я во сне засомневался – не сон ли это? Тронул бабушку за плечо, а вы смотрите на меня как
на ненормального. Я думаю, надо на улицу выйти – комната, конечно, может присниться, но
небо, облака, солнце – нет. Вот этим и можно проверить. Вышел, а на улице, оказывается,
лето – до проверки ли тут? Я босиком, и дом, оказывается, не ваш, а бабушкин в Елкино (я во
сне всегда вижу или его или наш проданный). Окошко открыто. Я на цыпочки приподнялся (я
вдруг маленьким сделался) и заглянул. Вы все сидите за самоваром и смеетесь. А бабушка за