еловая шишка – опустилась почти до предела, и Николай с хрустом подтянул ее за цепочку,
вспомнив, что в доме у бабушки Степаниды были такие же часы. Это воспоминание
определило его впечатление обо всем интерьере. "Ничего, годится", – решил он.
Бояркина стал опекать Валера – парень с бурым обветренным лицом, с руками,
черными от въевшегося мазута. Все строители съезжались после выходных, а Валера сидел
на месте без продуктов, без курева, без водки. Теперь он суетился больше всех, пытаясь всем
угодить и, видя, что его деятельность больше всего нужна новенькому, не отходил от него. К
столу, на который выставлялось все привезенное, Валера, глотая слюну, старался не
оглядываться и, чтобы сократить время, определил Николаю кровать (она оказалась у
стенки), объяснил простые правила данного человеческого общежития.
Наконец, все расселились.
У одного из строителей – у Ивана Ивановича – болел зуб, и все давали ему советы, как
вылечиться.
– Жалко, что тракторного магнето сейчас не найдешь, – сказал миниатюрный и
красивый Цибулевич с голубыми глазами, как анютины глазки. – У меня вот так же однажды
болел зуб, так я что сделал – сунул в дупло два провода и крутанул. Как меня трахнуло! Я
сначала даже не понял – то ли голова отскочила, то ли что… А зуб перестал болеть,
выкрошился потом и выпал.
– Нет уж, за зубами надо просто следить, – сказал рослый и сильный мужчина с
густой короткой бородой, похожий на художника. – Когда я жил в тайге, то все нижние зубы
потерял из-за цинги. Вонища изо рта была такая, что люди со мной даже разговаривать не
могли. Я стал искать средство. Перепробовал много чего. Помог настой ольхи. Я срезал
молодые побеги, кипятил их до первого ключа и потом полоскал. Когда полощешь, этот
настой должен пениться. Старики говорили: пенится, значит, служит. Так остальные зубы и
сохранил.
К бородатому, что бы он ни говорил, прислушивались особенно. Говорил он
неторопливо, и все сказанное подтверждал фактами из своей жизни. В бригаде оказались
разные специалисты, и он свободно разговаривал и с электриком, и с печником, и с токарем,
называя цифры, расчеты, изображая складнем по дощатому столу чертежи. О каждом деле он
говорил, как о своем, не затрудняясь специальными терминами. Больше всего за столом
говорили, конечно, о строительстве.
– Ну, понятно, почему в старину строили крепче, – ответил бородатый на чью-то
реплику. – Строить церковь, например, нельзя было тяп-ляп. Церковь строили навечно для
вечной души. Душа-то не дешево ценилась, потому труд и не считали – сколько его уходит,
столько и хорошо, норм не создавали. Я в прошлом году специально ездил одной церковкой
полюбоваться. Ох, и красавица стоит! Торжественная такая! В селе, между прочим, в
Васильевке. Даже не верится, что одними руками сработана. Приглядывался, я и к кладке. В
нескольких местах кирпичи выветрились, и раствор остался, как соты. Я пробовал
представить, что они имели, когда замешивали, и что думали. Ну, ничего нового я не
придумал. Сейчас все знают правила, как нужно класть или раствор составлять. Ну, там, к
примеру, пускать в ход только звонкий кирпич, воду для раствора брать дождевую, а песок не
речной, а чистый горный, да много чего… Все это мы тоже знаем.
– д-Так какой же д-тогда секрет? д-Почему у них д-крепче д-выходило? – спросил
бригадир.
– А секрет в том, что раньше это соблюдали, а мы теперь не соблюдаем, Мы-то ведь не
для души строим, а для плана. Я попробовал, сложил у себя одну стенку гаража по всем
правилам. Не знаю, сколько простоит. Как ее испытаешь? Прожить бы лет триста, да
посмотреть.
За столом засмеялись. За разговорами бутылки осушались мгновенно. Все лица были
возбуждены, и если не говорил бородатый, то говорили все разом. Дошли, наконец, и до
самой веселой темы – стали с хохотом вспоминать, кто кого когда-нибудь удачно разыграл.
Последнюю историю рассказал Гена – молодой парень с короткими волосами ершом.
Однажды, служа в армии, он налил в сапоги товарищу воды, и в эту же ночь их вдруг
подняли по тревоге. Друг бежал в хлюпающих сапогах, и весь взвод, как говорил Гена,
помирал со смеху.
– Лежал я как-то в больнице, – криво усмехнувшись после Гениного рассказа,
заговорил бородатый, – а рядом со мной одного деда положили с постельным режимом, но
уже на выздоровлении. Добрый такой старик, седой, с морщинами. В первый же день перед
обедом он говорит мне: "Принес бы ты мне, Леша, поесть. Я, видишь, сам-то не могу".
Принес я ему первое, второе, а ложку с вилкой незаметно ему же под матрас сунул.