продолжила питие и не работала потом еще целую неделю. Как раз все это время Игорь
Тарасович, выбивая в городе стройматериалы, и отчитывался перед начальством за пьянки и
прогулы. Целую неделю братовья, не раздеваясь, спали на одной узкой кровати. Маленький,
кудрявый Цибулевич жалел их, и каждый вечер предлагал Аркадию лечь на свободную
соседнюю кровать.
– Нет, токарь-пекарь, – говорил тот и сильно, как лопатой, рубил воздух ладонью, – мы
уж будем спать по-братски.
Иван Иванович предлагал им поменяться в таком случае кроватями, потому что ему,
маленькому, досталась большая полуторная кровать. Не слушали и его. Ночами то один брат,
то другой падали на пол. Если это сопровождалось свирепыми матами, все знали – упал
славный бригадир, если раздавалось "токарь-пекарь", то соответственно, грохнулся Аркадий.
Однажды ночью, проснувшись от этого грома и увидев в полумраке, что упавший терпеливо
лезет на прежнее место, в то время как рядом стоит свободная кровать, Бояркин накрылся
одеялом и хохотал до слез. К концу недели братья пропились до копейки, и в первый же
трезвый вечер хмурый Аркадий потребовал у Цибулевича свои законные простыни и одеяло.
Всю эту неделю делами на стройке неофициально руководил Алексей Федоров. С
самого начала он хорошенько отматерил братьев, и они потом пили, не показываясь ему на
глаза.
* * *
В конце недели из города пришла машина с Игорем Тарасовичем Пингиным в кабине
и с долгожданной щебенкой в кузове. В этот день бригада вторично планировала пол, в
котором от подтаивания земли образовались новые ямы. Бояркин злился и сквозь зубы
поругивал прораба. Федоров ворочал своей совковой лопатой и молчал. Потом Николай и
Санька снова выставили рамы, сломав еще пару стеклин, вышли наружу и стали когда-то
выброшенную землю перебрасывать на старое место. Около стены был самый солнцепек, и
они разделись до пояса.
Перед обедом они сели отдохнуть.
– Вот ведь, елкин дед, работаю, а сам все думаю про обед, – сказал Санька, – а потом
буду вечера ждать. Мысли-то все время вперед убегают.
– Я тоже, – признался Бояркин, вдохнув и вздрогнув от случайного прикосновения
голой спиной к холодной стене. – А куда мы торопимся? Идет рабочий день, но это же
одновременно и время нашей жизни. Разве умно торопить жизнь? Ведь и этот день, и даже
этот миг уже никогда не повторятся. Осмотрись-ка кругом… Посмотри, какое мокрое поле,
вон там виднеется лес, там село, вон высокие облака… Из этого и состоит одно это мгновение
нашей жизни. Но чем же эта сиюминутная жизнь хуже той, что будет после работы?
Оба осмотрелись и минуты две просидели задумавшись. Санька покурил, дымок был
голубеньким и оставлял легкий запах, который тут же и растворялся. "А ведь и вправду
хорошо, – подумал Николай. – Тут и дым-то как будто чуть ли не мармеладом пахнет".
Бояркин вспомнил разговор с Федоровым об истинности жизни, о том, что в ней много
ложного, от чего надо избавляться. В общем-то, мысли Алексея не показались ему теперь
большим открытием. Когда-то в спорах с Мучагиным он и сам высказывал нечто похожее.
Федоров был для него, скорее всего не учителем, а единомышленником, который помогал
утверждаться в этих мыслях и еще глубже в них проникать. А вот уж для самого Федорова
эти мысли были не просто суждениями по случаю, а жизненными, "рабочими" истинами.
Докурив, Санька вдавил окурок в подошву сапога, потому что сидел на турецкий
манер, и потом так же поднялся с ногами крест-накрест.
– Ну, ладно, давай-ка все же разделаемся до обеда с этой кучей, – очень серьезно
предложил он.
Машина со щебенкой пришла, как обычно, под конец рабочего дня. Все подошли к
ней, чтобы заглянуть в кузов. Игорь Тарасович сидел за стеклом с упавшей челюстью,
видимо, чувствуя себя безжалостно обманутым. В его фотографической памяти кормоцех
стоял посредине надежного белого поля, а теперь он очутился в самом настоящем болоте с
глубокими лужами, озерцами и даже группками кочек. Насыпная дорога от тепла и от колес
расплылась по сторонам, как акварельный росчерк на мокрой бумаге.
Смуглый, широколицый водитель-татарин сидел в КамАЗе, распахнув дверку,
отделанную пластиком, и приглаживал блестящую, основательную залысину. В его кабине
был такой комфорт, что не хватало только какого-нибудь красного ковра за спиной. Но
людям, подошедшим в сапогах с пудом грязи на каждом, особой нелепостью показались его
легкие желтые туфли. Водитель ни с кем не поздоровался, а, отквасив губу, все смотрел на