красный уголь. – А ты вот сядь-ка в огонь-то, да спой попробуй.
Все, кроме Тамары, засмеялись. Тамара надулась, и Саньке пришлось ее уговаривать.
Но Тамара и обижалась как-то красиво, спокойно и до того продолжительно, что скоро ее
обида стала казаться просто притворством. Для Саньки это, однако, ничего не меняло,
потому что победить притворство ничуть не легче.
– Ой, Тамарка, да брось ты сердиться, – использовав все подходы, взмолился он,
наконец. – Ну, хочешь, я сам в костер сяду?
– Садись, – отчужденно сказала Тамара и тут же прыснула со смеху.
Все засмеялись. И тут Надя, взглянула на часики и с испугом уставилась на подруг
своими глазами кругляшками. Любые слова в этом случае сказали бы меньше. Подруги
знали, что спешить ей некуда – разве что на танцы, что она просто играет в независимость,
когда в обществе парней надо обязательно куда-то спешить, но не согласиться с ней,
девчонкам казалось неприличным. Казалось бы, крепкое костровое единение было сломано
одним Надиным взглядом. Угли разгребли пошире, чтобы они остыли поодиночке, и без огня
сразу стало сыро и прохладно.
– Да ладно уж, потухнет, – осмелев, поторапливала Надя.
Николай еще на танцах заметил, что у девчонок она заводила – разговаривала и
смеялась громче других и теперь брала, наконец, свое, потому что весь вечер чувствовала
себя лишней.
– Нет, так оставлять нельзя, – возразил Бояркин. – Давайте мы с Дуней подождем,
когда угли догорят, а потом вас догоним.
– Валяйте, оставайтесь, – щедро разрешил Санька.
– Нет, нет, Дуня пойдет с нами, – запротестовала Надя,
Николай ждал, что скажет Дуня, но она промолчала. Они пошли. Бояркин остался
сидеть у костра с упавшим сердцем. Дуня не доверяет ему! Боится с ним остаться! После ее
сегодняшней доверчивости это показалось предательством. Голоса удалялись, и, когда
пропали совсем, он вскочил и начал топтать хрустящие угли – яркие, очень красные в
темноте. Запахло размягченной резиной. Николай выпрыгнул из пыльного, зольного дыма и
снова прислушался. Люди растворились во тьме, в шуме деревьев… И было даже жутковато
от мысли, что сколько ни стой теперь и ни прислушивайся, ничего, кроме вольного шума
ветвей, не услышишь. А ведь только что здесь было светло и уютно, только что здесь был
настоящий праздник. Было оглупленное поэтическое состояние. Ох, чего он тут
навоображал! Просто смешно. Поэт! Еще и Блока вспомнил! Но теперь и костер погас, и дым
рассеялся, и голова прояснилась. Вырвавшись на пашню и пробежав уже всю полосу, он
догадался присесть на корточки так, чтобы видеть слабый отсвет горизонта, стелющийся по
самой земле, и на этом фоне различил силуэты Саньки и Тамары, которые шли в обнимку, и
чуть в стороне силуэт Нади. В это же время он услышал, что кто-то догоняет его, глухо
спотыкаясь о комья на пашне. Это была Дуня. Она подошла и взяла его руку обеими
ладонями, шершавыми от березовых стволов.
– Мне было нельзя не послушаться, – торопливо заговорила Дуня. – Что она могла
подумать. Я так боюсь сплетен. Меня ведь не поймут. Я обещала ей, что дождусь тебя здесь,
у пашни, но успела вернуться к костру, а потом бежала за тобой.
Николай в порыве прижал ее к себе и ткнулся губами в щеку.
– Давай не будем их догонять, – предложил он. – Ну, ее, эту Надю.
– А я на нее не обижаюсь, – сказала Дуня. – Я ее хорошо знаю. У них ведь только
мать. Их трое сестер, и у всех разные отчества. Вот и сама Надя… Ну, ты понял, да? Я зову ее
поступать вместе с собой.
– Зачем она тебе нужна?
– Так я хоть присмотрю за ней.
Опасаясь, что кто-нибудь их заметит, Дуня решила пройти к дому не по центральной
улице, а по маленькому переулочку. Чтобы выйти на него, они начали срезать путь по лугу, но
не могли пересечь дорогу от шоссе к кормоцеху, перемешанную в кисель. В поисках перехода
им пришлось пройти вдоль всей дороги до шоссе, так ничего и не выгадав.
– Осенью мы смотрели на это строительство как на анекдот, с досадой сказала Дуня. –
На месте кормоцеха было озеро. Его засыпали, хотя рядом есть места посуше. В нашем
дурацком селе все через пень колоду. Не зря учителя называют его самой дыристой дырой…
– Даже так? – недовольно удивился Бояркин. – Ну, а еще как-нибудь его называют?
– Еще называют Сплетневкой, но и это справедливо.
– Это, конечно, молодые учителя напридумывали, да? Недалекие они у вас. Забывают,
что Плетневка, какой бы она ни была, – это ваша родина. Я свое село тоже когда-то ругал, а
теперь стыдно за это.
– А как называется твое село?
– Елкино.