Валентина Петровна кивнула. Им обоим было неловко, потому что они разговаривали
о том, о чем зятья с тещами не разговаривают. Уже у порога Николай вспомнил про Нину
Афанасьевну и, вернувшись, вошел в ее комнату.
Нина Афанасьевна слышала, что кто-то к ним пришел, и вначале гадала, войдет ли
пришедший к ней, но потом забыла и перестала ждать. Николая она встретила слабым
всплеском руки, пожалуй, единственным посильным ей жестом.
– Здравствуй, бабушка! – сказал Бояркин, присаживаясь на стул около кровати.
– Здравствуй, здравствуй, голубок, – вся засияв, проговорила Нина Афанасьевна.
Много недугов накопилось в старухе, но зрение у нее оставалось стопроцентным.
Сразу же приметив ранний загар Бояркина, она вдруг догадалась, что за ее северным окном
есть яркое весеннее солнце. К окну ее не подводили уже около месяца, а сама она видела
лишь краешек крыши противоположного дома, если опускала с кровати одну живую ногу и
осторожно привставала, вытянув шею. Сегодня с утра, глядя на свой кусочек шифера, она без
особого интереса гадала, стаял ли снег на земле, но теперь внутренне охнул: да какой же снег
в конце-то апреля! Сейчас на пахучей, оттаявшей земле уже пробивается зеленая травка. Да,
зеленая травка… Старуха словно увидела ее и заплакала – крупные слезы, выкатившиеся из
маленьких глаз, раскатились по густой сетке морщинок, и все лицо вмиг стало мокрым.
– Вот так-так, – укоризненно сказал Бояркин, – я, что же это, напугал тебя, бабушка?
– Умру я скоро, – сообщила старуха как о каком-то окончательном решении. – А
пожить-то еще хочется. Интересно, как там будет впереди? При мне было хорошо, а после
меня должно еще лучше… Неохота мне туда – никакого рая не надо. Ведь я же всегда среди
людей была, так лучше бы здесь побыть…
Бояркин не смотрел на нее. Он вспоминал, что когда-то бабушка Степанида тоже
говорила "умру", а потом и вправду умерла. Так же будет и здесь. И хоть все знают это, но
предотвратить не могут. Тяжело ей. Бабушка Степанида хоть до последнего момента была на
ногах и просто устала от жизни. А как умирать с неутоленной жаждой?
Через минуту Нина Афанасьевна уже успокоилась, вытерла лицо концами платка и
сунула их под пуговичку кофты.
– Слезы лишние скопились, – виновато сказала она. – Вот и надо их выплакать. Теперь
только сама себя и жалею.
– Знаешь, бабушка, а ведь люди-то и в самом деле могут спокойно до ста лет жить, –
сообщил Бояркин, не зная, как ее утешить, и начал рассказывать про деда Агея.
– Надо же, – одобрительно, с радостным удивлением сказала старуха, дослушав гостя.
– Что же, так и сидит он по утрам, дежурит на лавочке?
– Ну, конечно, – подтвердил Николай. – Сидит, здоровается со всеми.
– Эх, мне бы выйти-то! Наденька как? – неожиданно спросила Нина Афанасьевна.
– Да ничего, все нормально, – как можно беззаботней ответил Бояркин.
Наденька была ее любимицей, и Николай почувствовал себя очень виноватым.
Старуха молча, пристально и смотрела на него.
– Нет, я прилягу, – подумав, со стоном проговорила она. – Голова заболела. Или я что-
то соврала, или ты что-то неправильно сказал. Что-то не по голове пришлось.
Николай даже оторопел. Неужели возможно непосредственно, через физическую боль
учуять фальшь? Наверное, возможно, если всю долгую жизнь не принимать ее и
приспособить всего себя к ее неприятию.
Уже смеркалось, и Нина Афанасьевна включила торшер с разноцветным абажуром.
Николай вспомнил свое маленькое, такое малосильное добро и уже не мог здесь больше
оставаться.
От подъезда он машинально двинулся в сторону зазвонившего на остановке трамвая.
В это время, отвлеченный собственным движением, он думал о чем попало, но на остановке,
навалившись на фонарный столб, вспомнил и подсчитал время, проведенное старухой в ее
синей камере. В соответствии с жизнью Николая – это составляло всю трехлетнюю службу, с
множеством испытаний и передвижений, плюс учебу в институт со знакомствами, лекциями,
спорами, плюс работ на нефтекомбинате, плюс свадьбу, плюс Коляшку, плюс командировку…
А у Нины Афанасьевны только синие стены, да окно в небо. От этого гудящего потока жизни
ей не достается даже ниточки.
Подошел трамвай. Николай вошел, автоматически сбросил монетку и, оторвав билет,
плюхнулся на первое попавшееся сиденье. "Вот он, поток жизни, – подумал он, ощущая свое
движение с мельканием в окнах и с разнообразным шумом вокруг. – И жить – значит
осознавать его, а умереть – значит, потерять ощущения. Вот я вижу улицу с красными