– Точно скучно. Не вру. Надоело все. Хотел в торговый флот завербоваться, да хоть
развеяться. Запрос послал. А теперь сомнения одолели. Здесь понадежней. Со временем
будут и квартира и жена. А я по глупости могу все пробегать.
– Ну, а с Тамарой у тебя как?
– Да тоже от скуки… Не контачим… Я, видно, тупой какой-то. Никак не могу с ней
разговориться…
В лесу они выбрали полянку посуше, разделись до трусов и легли, покусывая
травинки.
– А вообще-то тебе бы неплохо сейчас поплавать, да соскучиться по всему, что
надоело, – сказал Николай. – Чтобы жизнь была интересной, надо шевелиться больше. А мы
обычно ждем большого, а живем мелким. Глупо…
– Точно! – согласился Санька, с хрустом переворачиваясь на живот по сучкам и
прошлогодним листьям. – Шевелиться надо. А то разнюнились, как бабы. Поехали вместе!
– Нет, – помолчав и неожиданно для себя вполне серьезно взвесив это предложение,
ответил Бояркин. – Жизнь мне и тут скучать не дает.
Потом они ели с хлебом поджаренное на костре сало и обсуждали выгоды торгово-
флотской жизни.
– Ой, ой! Смотри-ка, муха! – вдруг, обрывая разговор, заорал Санька. – Ожила, елкин
дед! Вон, вон ползет!
Глядя на его радостную физиономию и подтянутую мышцами фигуру, Бояркин снова
засомневался, что Саньке все наскучило. Он вдруг увидел его по-другому, по-душевному:
Санька, пожалуй, был лучший человек из всех знакомых. Он всегда открыт для радости. Его
натура, настроенная на высший эмоциональный уровень, просто не может существовать в
нормальном, среднем положении. Он постоянно должен жить восторженно.
– Может, прихлопнуть ее, муху-то? – спросил Санька.
– Не трогай, – сказал Николай.
– Ну, первая пусть полетает, – согласился Санька. – Мух я терпеть не могу. Кошки,
собаки – это другое дело, Был у нас один кот, лохматый, только мышей, паразит, не ловил…
Они принялись вспоминать разные смешные истории. С Санькой было легко. Ко
всему живому они оба относились радостно и по-доброму. Бояркин в этом смысле считал
себя вообще слабаком.
Николай помнил, как однажды в детстве он поймал на веранде воробушка-
желторотика и, держа его в руке, услышал, как под перышками, словно в коробочке, стучит
сердечко. Николай побыстрее выскочил на крыльцо и подбросил птенца в воздух. Страшно
было что-нибудь ему повредить или заставить слишком долго дрожать от страха. Это было
еще в детстве, но Бояркин навсегда запомнил, как хрупка жизнь. Во время службы,
разглядывая на металлических стойках мишеней рваные, с острыми краями, пулевые
пробоины, он понял, что и человек тоже недостаточно прочен и что если бы какой-нибудь
великан взял человека в свои ладони, то человеческое сердечко забилось бы так же, как у
птенца. Во время службы он как-то особенно ясно осознал, что в этом мире, где есть птенцы,
березы, другие люди и автоматы надо жить осторожно…
Налетел слабый ветерок. Он перевернул несколько сухих листиков, с еле
улавливаемым свистом прошелся по тонким ветвям с набухшими почками и остановился. "А
ведь хорошо-то как, – подумал Бояркин. – Извини меня, мать-природа, но ты просто
издеваешься над нами, когда даешь жизнь, солнце на такой короткий миг. Почему ты против
того, чтобы, например, я или вон Санька могли видеть ветер, листья, кочки с травой всегда, а
не временно?"
Возвращаясь из леса, они зашли сначала в столовую, где напились молока, а потом в
библиотеку. Обе книги Сорокина, никем не читанные, со склеенными страницами стояли на
полке, но выдать их без паспорта Клава отказалась наотрез. Тогда Санька завел с ней какой-
то бесхитростный разговор, то и дело повторяя: "Ой, Клавка, ну что ты за человек!" Чем он
ее взял, непонятно, но минут через десять Клава под Санькино поручительство
(разговаривала она с ним второй или третий раз) выдала Бояркину обе книги.
Дверь сеней общежития скрипела, то закрываясь, то открываясь от слабого ветерка.
Был понедельник – ясный весенний денек, но строители, разбросанные по кроватям, с
храпом спали. Воняло дымом и винным перегаром. Покосившиеся часы стояли, кто-то так
высоко поднял гирьку, что она зацепила маятник.
В черном костюме и лакированных туфлях корчился на кровати Иван Иванович.
Видно, опять язва разыгралась. Его наряд не соответствовал ни обстановке, ни даже его
грубому лицу с крупным горбатым носом и продолговатыми ноздрями. Бояркин все думал,
что живи Иван Иванович в Елкино, где принято давать прозвища, то его бы там прозвали