поговорила с Мостовым, потом побывала в тресте – там узнала адрес точнее. Это был гром
средь ясного неба, если только не больше. Конечно, когда-нибудь должен был наступить
конец такой прекрасной жизни, но зачем, за что так скоро? Заведующая почтой ткнула
пальцем в место росписи. Бояркин автоматически черкнул чуть ли не по самому этому
пальцу и вышел на крыльцо. На крыльце он еще раз заглянул в листок, но в нем было
написано то же, что и прежде.
К памятнику, который был недалеко от почты и столовой, подходили десятиклассники:
парни в пиджаках, девушки в белых фартуках. Девчонки пели. Парни из-за пренебрежения ко
всему чувствительному чуть приотстали и, размахивая руками, болтали о чем-то
постороннем. Кое-кто причесывался на ходу.
Бояркин сразу вспомнил, что у выпускников сегодня последний звонок, и догадался,
что они шли фотографироваться к памятнику. Дуня была сегодня взволнованной и красивой.
Николай сунул телеграмму в карман. "А ведь впереди-то целое лето. Ну и жила бы, в селе,
отдыхала, – с грустью подумал он. – Так нет же, принес какой-то черт в город".
Придя на кормоцех, Бояркин показал телеграмму Пингину. Пингин крякнул от досады
и разрешил съездить завтра домой, разузнать, что там к чему.
Вечером Дуня и Николай встретились на своем месте. Николай сказал про телеграмму
и сразу почувствовал отчужденность, которой повеяло от Дуни. Видимо, Наденька никогда
еще не воспринималась ею так реально.
– Если ты ее бросишь, то тебе придется бросить и сына, – сказала Дуня.– Ой, да разве
ты, сильный, добрый человек, можешь бросить такого маленького человечка! Тут и выбора-
то нет.
– Я, знаешь ли, утешаю себя тем, что когда он вырастет и во всем разберется, то
просто по-человечески поймет, какую я совершил ошибку, женившись на его матери.
Ошибку, конечно, не для него (эта ошибка дала ему жизнь), а для меня. Или, как тут
рассудить, не знаю… Может быть, и не будет он держать на меня зла. Ведь даже одно
появление на свет уже само по себе очень большое счастье. Хотя понятно, что мой долг –
дать ему еще больше. Но думаю, что даже он простит меня легче, чем я сам. Знаешь, я сейчас
ни-че-го не пойму. Говорю, говорю, а правоты не чувствую, просто изощряюсь, чтобы
оправдать себя, а настоящего оправдания не нахожу. Ну, виноват я, да и все. И все-таки, даже
понимая свою вину, дальше я так жить и не могу, и не хочу.
– А каково будет твоей жене…
– Трудно будет нам обоим. Но чуть-чуть легче тому, с кем останется сын. А вместе
нам невыносимо. Пойми это. Невыносимо – это хуже, чем трудно. Вот он в чем, выбор-то…
– А почему она была у твоих родителей?
– Она ездила, чтобы сделать аборт.
Дуня отпрянула от него, вскочила на ноги.
– И ты сам ее послал? На убийство? Нет, ты не добрый. Ты хитрый. Ты рассказал обо
всем, кроме главного. Я где-то читала, что хорошему мужчине нравится, когда женщина
должна рожать… Ты не такой.
– Ну, все! – резко сказал Бояркин, вскакивая с сена и подхватывая куртку. – У нас
давно к этому идет. Прощай!
Он быстро зашагал от стога. "Чистенькая идеалистка, дитя, – со злостью думал он и
был доволен своей решимостью и этим хорошим, да и к тому же хорошо сказанным словом
"прощай". Скоро он вышел на дорогу, застучав каблуками по твердому. Дуня, наверняка, еще
стояла в раздумье у стога, и Бояркин, вдруг подтянувшись, пошел строевым шагом, ударяя в
темноте о землю всей ступней, как учили в морском учебном отряде.
– Соловей, соловей, пташечка! Канаре-ечка жалобно поет! – лихо, изо всей силы
заорал он.
Других слов он не знал и, повторив одно и то же три раза, со злостью плюнул,
переходя с парадного шага на походный.
* * *
В райцентре пришлось немножко подождать автобус до города. И потом, когда он
подошел, Николай сел на втором ряду со стороны входа, так что если смотреть между
передними высокими креслами, то можно было хорошо видеть дорогу. Сначала Бояркин с
полчаса вздремнул, а потом, глядя на ровную асфальтовую трассу, стал размышлять о том,
почему бы ему ни быть шофером на таком автобусе или машине и не ходить в дальние рейсы
и так же беззаботно, как водитель этого автобуса, не покуривать, выдувая дым в окно на
вольный воздух. Бояркину так понравилась эта мысль, что он не заметил, как, была
преодолена половина пути, и пассажирам предоставилась возможность сходить в туалет и
перекусить.
В буфете Бояркин заметил, что к водителю, у которого был свой отдельный столик,
подсел мужчина лет тридцати пяти со светло-рыжими усами. Он о чем-то уговаривал