"Господи, а какой женщиной-то она станет!" – с волнением подумал Бояркин.
Смутившись от его взгляда, Дуня разбежалась, сильно оттолкнулась от крутого берега
и струной, почти без всплеска, вошла в воду. Ее ловкость превратила Николая в пружину. Он
тоже разбежался и подпрыгнул, прогнувшись в воздухе так, что щелкнуло в позвоночнике,
Тело вонзилось в глубину, в холод, и, ужаснувшись недосягаемости дна, Бояркин заработал
руками и ногами, чтобы побыстрее вынырнуть.
Они долго купались. Девчонки лежали, наблюдая, как они плавают и ныряют с
разбега. Наконец, оба замерзли и сели на траву. Три дня назад Дуня узнала, что Олег уже
второй месяц в госпитале. Об этом рассказала его мать. А Дуне он продолжал писать веселые
письма. Дуня после этого стала считать его настоящим мужчиной, а себя законченной
предательницей. Она специально стала воображать, что Олегу было совсем плохо и что
после болезни ему, может быть, всю жизнь будет необходима ее помощь. Только такое
положение давало ей некоторую возможность искупить свою вину.
Николай и Дуня говорили легко, много смеялись – все уже было по-дружески. Любовь
у них так и не вышла, хотя временами ее очертания проступали очень ясно.
– Вообще-то ты мне очень помог, – созналась Дуня, желая прийти к какому-то итогу. –
Я и сейчас еще полностью не освободилась от всего, но до тебя я жила сильно сжатой.
Теперь я немножко разобралась в себе. И знаешь, я все-таки люблю Олежку, скажу даже
больше – его я любила даже тогда, когда говорила, что люблю тебя. Помнишь, я крикнула это
"люблю"? Я ведь знала, что могу все разрушить. Но что-то меня толкнуло. А теперь я
понимаю, что это – Олежка… Ты мне помог понять то, что, оказывается, я любила его так, как
будто была обязана любить, любила не свободно. Но сомнение, которое ты во мне вызвал,
помогло мне полюбить его свободно. И Олежке я написала: я стала лучше, и ты полюбишь
меня сильнее. Вот, может быть, и ты… Наверное, если ты посмотришь на свою жену
свободно, без насилия над собой, то ты ее полюбишь…
– Значит, я помог тебе тем, что заставлял сомневаться, – раздумывая и не обращая
внимания на ее последний совет, проговорил Бояркин. – Но, честное слово, это было без
умысла, я был искренним. Наверное, все мы немножко эгоисты – встретим человека и
начинаем считать, что он непременно должен тебе принадлежать, что центр его жизни
обязательно должен совпадать с твоим. Трудно мне было примириться с тем, что у тебя
совпадение не со мной. Я был уверен, что ты не можешь любить другого, не имеешь права. А
почему? Да потому, что кто-то должен был любить меня. Только и всего. И все-таки ты
оставила в моей душе светлый след. Это красиво звучит, но по-другому не скажешь. Именно
ты мне многое открыла. Теперь я и в другой женщине смогу увидеть какую-то глубину,
поэзию…
– В какой в другой? В своей жене? – обрадовано спросила Дуня.
– В жене… Не буду ничего обещать. Я попытаюсь еще раз… Но если не получится… Не
знаю, смогу ли я продолжать. Это ведь неестественно. Да и кому нужно, чтобы я всю жизнь
нес этот крест?
– Это твоим детям нужно! – вскрикнула Дуня. – Ты не должен их бросать!
– Не должен. А нужно ли это детям? Подумай-ка лучше… Сейчас у меня, кажется,
завершается какой-то этап. Я полностью завершил свой пустой, идеалистический круг. Я
перестал быть идеалистом. Редко кто сначала не бывает им. Я, например, знаю только одного
человека, который сразу с первых своих впечатлений принял мир таким, каков он есть. Это
Гриня Коренев, друг детства. А я, наверное, читал сверх меры. Книгами все-таки не надо
заменять всю жизнь. Говорят, что раньше наши ровесники были старше нас. Правильно – им
ведь некогда было блуждать по этим ложным кругам. А у нас сейчас другое время, нас
ничего особенно не поджимает, вот мы и расслабились.
С озера они пошли вместе – босиком по пыльной дороге, а потом сквозь березняк. На
втоптанной тропинке обнажались корни старых берез. Ветерка здесь не было, и листья с
матовым отблеском изнемогали от жары. Дуня была в легком летнем халатике, застегнутом
лишь на верхние пуговицы. Ей казалось странным прикрываться после купания. Кроме того,
ее тело было в одежде загара, и обнаженность не могла быть стыдной. Там, где халатик
промок от купальника, материал стал ярче, как бы вспомнив выгоревший рисунок. Но когда,
миновав тень, они вышли на солнце, яркость ее халатика исчезла.
– Жарина какая! – сказала Дуня. – Так и не вылезала бы из воды.
– Да, настоящее лето…
– В эти дни я много думала о себе. Помнишь, ты говорил, что на лице должна как-то