захребтоваться в каком-то постоянном, определенном образе. Совершенствование-то как раз
и состоит в "расхребетывании". Человек должен быть многомерным – это его нормальное
состояние, к которому он обязан стремиться.
Конечно, от таких теоретических размышлений до практики было очень далеко –
слишком много внутренней силы потребовалось бы для такого мироощущения. Но мир
Бояркина расширялся. Теперь Николай знал способ неограниченного увеличения своей
жизни. Для этого вовсе не нужно было нестись в ракете со скоростью света. Жизнь нужно
увеличивать наполнением, охватом, надо идти не одной, а как бы несколькими
параллельными дорожками – жизнями людей, живущих рядом. Включи их жизни, их
личности как бы в сферу своего мироощущения и живи вместе с ними. Вся твоя жизнь – это
прохождение сквозь жизнь других. Твоя жизнь принадлежит и твоим родителям, и любимой,
да и вообще всем людям. Для одного ты проживаешь минуты, которые с ним провел, для
другого секунды, пока показываешь, как пройти на такую-то улицу, еще для кого-то доли
секунды, когда в толпе он случайно задержал на тебе взгляд. Но точно так же тебе
принадлежит жизнь всех. Твое "я" – это то, что хоть раз увидено, что помнится, это все
переданное от родителей, от соседей, от всех людей, которых ты тоже хоть на секунду
увидел, от людей, о которых слышал хотя бы краем уха. И даже одно знание того, что на
земле живет сейчас четыре миллиарда человек, а не два или двадцать – тоже что-то дает
твоему "я". Но как идти этими параллельными дорожками? Как проникать в людей? Николай
обратил внимание на то, как много может сказать о человеке одна его случайная фраза. Он
любил разговаривать с гидроакустиком Барсуковым, служащим по второму году – тот был
начитанный, умный, рассудительный. Не умел он только отстаивать свои, часто очень
правильные, взгляды. Николаю это было непонятно. И вот однажды, рассказывая об офицере,
который не согласился с каким-то его предложением, Барсуков обмолвился: "Что поделаешь,
у взрослых есть привилегия делать все по-своему. ." Реплика прояснила сразу многое.
Оказывается, матрос Барсуков все еще считал себя ребенком. Поразмыслив, Николай сделал
вывод, что человек даже единственным словом говорит о себе и своей жизни все, да и не
только словом, но и ноткой в голосе, и взглядом, и положением пальцев, и позой. Человек, в
этом смысле, не может быть скрытным, да и до того ли ему с его повседневными заботами? В
каждом человеке, как понял Бояркин, существует некий камертон (не всегда, правда,
постоянный), который задает частные мнения, предвзятости, слова. Если прислушаться, то в
общении каждый человек "звучит" по-своему. Значит, надо уметь его слышать,
воспринимать. Конечно, сначала, до приобретения опыта, необходим скрупулезный анализ, а
потом анализ должен свернуться в один краткий, как щелчок фотоаппарата, момент. Взглянул
– и чужой человек известен тебе так же, как любой встречный на сельской улице. Пожалуй,
это было бы уже умение почувствовать, а не умение понять. Вот, собственно, вершина самого
полного "овладения" каким-либо человеком – в чувствовании его.
К концу службы Бояркин понял, что ему нужно быть не инспектором уголовного
розыска, а просто школьным учителем. В милиции он собирался работать для того, чтобы
бороться с такими, как Кверов. Но с ними надо не бороться. Надо сделать так, чтобы они не
появлялись. Кто в Елкино не знал, например, об одном "воспитательном" методе его отца,
лесничего Ивана, который несколько раз зимой оставлял Виктора в лесу с одним топором? С
утра до вечера сын должен свалить, раскряжевать и стаскать в кучу несколько кубометров
дров. В юности, совпавшей с войной, Ивану пришлось немало повкалывать, и он хотел тем
же методом сделать человека и из сына. Но Ивана заставляла работать сама жизнь, а Виктор
не видел смысла такой работы – дома были и пила и даже бензопила, да и дров всегда
хватало. Вот этот-то и еще некоторые фокусы отца озлобили Кверова, извратили в его глазах
самую суть труда, внушили веру в культ силы, которой он вынужденно подчинялся и при
помощи которой утверждался потом сам. В этом был смысл его жизни. А Генка Сомов этот
смысл как бы отвергал. Поэтому-то и был он самым ненавистным врагом. "Не нужно
ненавидеть людей за плохое в них, – объясняя свой поворот, писал Николай Игорьку и
Наташе Крышиным. – Этим ничего не изменишь и не достигнешь. Что же делать? А только
одно – с самого начала, с детства жить с ними одной жизнью, не давая заболеть недобрым ".