Пермякова по голове.
– Заслужился, бедненький, – ласково сказал он.
– Как, тебе бы такая подошла? – кивнув на телевизор, спросил Трунин у Бояркина.
Николай промолчал. Новость о его демобилизации уже прокатилась по кораблю, и
дембеля смотрели на него с завистью, а молодые с грустью.
– А вот интересно, ты, наверное, быстро женишься, – не отставал Трунин.
– Если встретится такая, какая нужна, то хоть на другой день, – серьезно ответил
Николай.
– Ну, ты даешь! А какая тебе нужна?
– Умная, наверно. Хотя бы раз в десять поумнее тебя.
– Нет, умная – это плохо, – заметил Пермяков.
Начиналась обычная трепотня, в которую Бояркин ввязался автоматически, думая о
другом. Он поднялся и вышел на палубу.
Туман уже рассеялся, оставив после себя необыкновенную чистоту воздуха, словно
обновив его весь. Море под ярким солнцем было густо-синим и на горизонте четкой линией
отсекалось от голубого неба. К концу третьего года службы Бояркину уже хватило мудрости
заметить, что, бывая самым разным, море всегда остается красивым. Этой же красоты оно
требует и от всего принадлежащего ему. На море красивы и многоэтажные лайнеры, и
маленькие рыбацкие суденышки, похожие на утюги, у которых и команда-то всего два-три
человека. Эти суденышки, действительно, пашут море, потому что не скользят, а глубоко
вспарывают поверхность и тарахтят почти так же, как трактора на пашне. Но не тонут. Есть в
них какая-то особая, не заметная сразу привлекательность морских трудяг. Море не терпит
некрасивого. Некрасивое просто не должно держаться на воде. Иными словами, красота на
море означает и жизнестойкость и надежность. Это в очень большой степени относится и к
людям на море – морякам.
Привалившись плечом к надстройке, Николай почувствовал ласковую теплоту
крашеного, нагретого солнцем металла. Город с высокими шпилями башен казался миражом
в волнистом испарении залива. Над головой бесновались горластые чайки. Часы показывали
только десять часов тридцать пять минут. Николай поднялся на ходовой мостик и, расчехлив
большую морскую трубу, стал смотреть на приблизившийся в тридцать раз город с
разноцветьем автомобилей и летних женских платьев. Но и при увеличении все было неясно,
расплывчато. Трудно было представить жизнь людей, имеющих такую неслыханную свободу,
– жизнь, когда по своей воле можно пойти в кино или в парк, можно сидеть дома и сколько
влезет смотреть телевизор. Неужели такая жизнь возможна? После трех лет "хождения по
линеечке" свобода казалась даже страшноватой.
Три положенных года Бояркин отслужил полностью и даже с лишком. И теперь, в
начале четвертого лета, он уже вне службы. С этой жизнью, в которой был лес штыревых
антенн и мачт, бесконечная морская гладь, постоянное покачивание, покончено. Это была
неплохая жизнь. Но если она кончилась, так какого черта тянуть? При чем тут какие-то
формальности? Сколько этого ждали! Обычно в море это всеобщее нетерпение проходило
через Бояркина, потому что его радиорубка становилась единственным источником новостей.
Дембеля донимали его просьбами, чтобы он "своими каналами" выведал у базы – не
приехала ли еще смена. Больше всех надоел земляк, радиометрист Петька Тарасов. Обычно
он тихонько стучался в радиорубку и виновато спрашивал одно и то же:
– Ну, как?
– Никак, – отвечал Бояркин и захлопывал дверь.
Земляков было намечено демобилизовать одновременно, и они строили планы
совместного возвращения. Дело оставалось за молодыми. И вот как-то ночью, придя сменить
своего младшего – Гену Чистякова, тоже из сибиряков, Николай услышал в динамике
совершенно особенную морзянку.
– Слышишь, как "молотит", как черепаха, – разозлено сказал Гена, – из базы какой-то.
Тупой как валенок. Уже полчаса долбит!
Бояркин сел, прислушался.
– Да ведь это же молодой! – вдруг догадался он. – Смена приехала, понимаешь?
Принимай сам до конца. Я пойду, нашим скажу.
– Так они же спят…
– Разбужу! Они и во сне ждут.
И вот на корабль прибыло пополнение, и лично для Бояркина – молодой
радиотелеграфист матрос Манин. Для начала Николай дал ему послушать, как здесь
работают в эфире, У Манина, как и положено, округлились глаза – так бывало со всеми.
Понятно, что учебка есть учебка, а граница – это граница.
– Пользуйся тем, что я пока здесь, – сказал ему Бояркин, – тренируйся, спрашивай,
чтобы не учудить потом что-нибудь очень неприятное для себя, а еще хуже и для других.
Но Манин больше занимался не морзянкой, а гитарой. До службы он окончил