прислушивались, и тема, которую они тронули вначале, в разных местах преломилась по-
своему.
– А я вон у сестры-то в городе была, так что у нее за жизнь, – вспомнила Татьяна,
Гринина мать, – как явится с работы, так переодевается и ходит в тапочках на босу ногу. И до
работы на улицу уже нос не кажет. Я у нее на шестом этаже, как на седале, сутки просидела,
так потом на улицу-то вроде как из больницы вышла. К чему такая жизнь?
С Татьяной все охотно согласились.
– Нет, Алексей, ты прямо скажи – почему из Елкино-то уехал? – допытывался в это
время Василий Коренев у Бояркина-старшего.
– Ты же знаешь, какой здесь дом, – шепотом ответил Алексей. Он же совсем старый. А
там я получил хорошую квартиру. Да и для хозяйства там простор.
– А машину-то ты на деньги от дома купил?
– Да у меня и так хватало.
Уварову тоже хотелось говорить, и он взялся спорить с Гриней.
Анютка сидела на другом конце стола и разговаривала с Ириной – Грининой женой.
Николай поймал взгляд сестры и кивнул на дверь. Он вышел первым, прихватив с вешалки
бескозырку, и, поджидая Анютку, смотрел на светящиеся окна своего бывшего дома, где
осталась жена Уварова.
– Давай-ка сходим в клуб, – предложил Николай сестре. – Посмотрим на молодежь –
там теперь, наверное, одна мелюзга осталась. Вроде тебя…
– Не задавайся, – с достоинством ответила Анютка, пристраиваясь сбоку. – Мама
говорила, что ты вообще женишься на какой-нибудь моей однокласснице.
– Кто знает, кто знает, – сказал Николай и засмеялся, согретый такими
предположениями матери.
Вечер был теплый и темный, но Николай узнавал дома и по светящимся окнам. И клуб
ему показался вдруг таким родным и привычным, что, кажется, даже сами ноги узнали его
ступеньки, освещенные все тем же неярким фонарем.
На крыльце толкались выпускники этого года и некоторые из окончивших школу в
прошлому году. Бояркин помнил их пацанами, но теперь это были взрослые люди с усами, с
басовитыми голосами и, возможно, с серьезными планами в голове. Здоровались они
основательно, за руку, и, наверное, удивлялись, что тогдашний старшеклассник теперь уже не
такой большой, каким помнился. В их окружении Николай вовсе не чувствовал себя каким-то
героем; вся гордость убивалась мыслью, что он теперь здесь как бы не совсем дома.
Повзрослели и девчонки, сверстницы этих ребят, Анюткины подруги. С Анюткой все
девчонки чуть ли не с визгом переобнимались и затараторили о своем, но, судя по скрытным
взглядам, выведывали о брате.
В клубе Бояркин понаблюдал за знакомыми, кое с кем перекинулся словом, а когда
началось кино, вместе с Анюткой вернулся к Кореневым.
Отец с Василием дружно храпели в большой комнате на полу, Татьяна убирала посуду.
Анютка стала помогать. Николай присел сбоку, и они разговорились, помянув многие
елкинские новости.
Оказывается, на вечеринке не обошлось без происшествий. Гриня спорил с Уваровым
до тех пор, пока тот не бросился на него с вилкой. Гриня ударил его кулаком, расквасив нос и
губы. Потом вышвырнул гостя за ворота и ушел спать в амбар.
Николая тоже отправили в амбар. Там пахло, овчинами, конской упряжью и
пшеничной пылью. Гриня спал, широко разбросавшись. Бояркин столкал его, тяжелого,
вялого, на одну сторону и лег рядом. Но заснуть не мог. Выпил он сегодня чуть-чуть и хмель
от сладкого вина ощущал слабо. Сами собой перед глазами мелькали яркие, но
перепутавшиеся впечатления последних дней: седина родительских голов, новый елкинский
мост, голубоватая земля в бабушкином доме, сломленная черемуха… Глубокая
растревоженность охватила Бояркина. "А в чем все-таки смысл жизни? – неожиданно
подумал он и удивился: – Как это "все-таки"? Ведь столько уже мучительно думал об этом,
ведь, кажется, уже все решил. Решил, но все осталось нерешенным: этот вопрос, как камень
на берегу, – прокатилась через него волна, а он остался как был. (Слижут ли его волны всей
большой жизни?)
Теперь в этой новой жизни смысла не существовало до такой степени, что Бояркин
чувствовал в себе готовность даже умереть легко и без всякого сожаления… Хотя нет,
наверное, не умереть, а как бы умереть, но потом все-таки остаться и разобраться во всем; и
это правильно – в сильном человеке даже самое холодное отчаяние должно раздувать пламя
жизни. Сердце Николая колотилось и с отчаянием, и с грустью, и с нежностью. "Зачем же я
живу"? – думал он, не понимая чего больше в этом вопросе – боли или радости. Если моего
отца нет на работе, то его там не хватает. Знать бы, где именно на этом белом свете не хватает