Серьезный Ларионов строил дельтаплан! Этому дельтаплану предстояло ни много ни
мало, а изменить всю его жизнь. Когда-нибудь в воскресение Ларионов взмоет на нем в
воздух и, ориентируясь по дороге, полетит в деревню к родителям. Расстояние до них
превышало все спортивные рекорды, но Борису очень нужно было слетать туда на
дельтаплане, и технические детали просто не принимались в расчет. Приземлится он на
огороде, все земляки сбегутся и узнают его. Главное же, необходимо будет слетать в село, где
живут тесть и теща. А оно еще дальше от города.
Пожалуй, больше всего атмосфера бригады подходила оператору по печам ("печнику")
Федоськину. Говорил он всегда много и о чем попало; по определению Ларионова, просто
открывал свою задвижку, и через нее валилось все, что было в голове. Федоськину тоже было
двадцать восемь. Он имел троих детей, трехкомнатную квартиру и вишневые "Жигули".
Детей ему подарила красивая жена, "Жигули" – добрая теща, а квартиру он, разворотливый и
даже внешне похожий на киношного мафиози, добыл сам.
Был случай, что расторопность Федоськина спасла жизнь его чудаковатому напарнику,
который вздумал закурить во время разборки аппаратов охлаждения бензина. Пропитанный
бензином напарник воспламенился, едва успев чиркнуть спичкой, и, потеряв от страха весь
остаток и без того небогатого соображения, чуть было не прыгнул на бетонный пол с высоты
трехэтажного дома. Федоськин свалил его и сбил пламя, подвесив заодно и пару "фонарей".
Еще в состав бригады входили операторы: Шапкин, Черешков, Петров и Алексеев.
Старейшим работником считался Петр Михайлович Шапкин, такой же молчун, как и
бригадир, но о Сухорукове почему-то знали почти все, а о Шапкине не знали ничего.
К сосредоточенному Бояркину начали было привыкать как к человеку себе на уме, но
однажды, когда Федоськин все переврал о вычитанном в газете педагогическом
эксперименте, представив дело так, что теперь якобы всех детей начнут переделывать чуть ли
не в академики, Николая прорвало.
– И этот, и еще многие эксперименты ни к чему существенному не приведут, – горячо
возразил он. – Современная педагогическая система, как дерево с трухлявым стволом.
Бесполезно прививать ему зеленые листочки или даже целые ветки. В этом стволе уже нет
соков для питания. Все, что прививается, отпадет и будет полезно лишь как перегной для
нового дерева.
Несколько мгновений на него смотрели с недоумением.
– Ну, шеф, ты нас удивил, – сказал Ларионов и, засмеявшись, повернулся к остальным.
– Я всегда говорил и еще раз повторю, что машинисты – это самый грамотный на установке
народ…
Только теперь Николаю учинили допрос с пристрастием: откуда родом? где учился?
где служил?
Особенно приятным в новой жизни Бояркина стало возвращение с работы, когда
чистая рубашка после мазутной робы радует особенно, а влажные волосы сушит весенним
тополиным ветерком. Многие рабочие с установок, едущие в автобусе до проходной, знали
друг друга и говорили о ремонтах, о простоях, о перевыполнениях, о зарплате, о делах.
Бояркин любил слушать эти разговоры. Теперь он снова ощущал себя таким же
значительным, как это было на корабле. Наконец-то у него налаживался тот размеренный,
достаточно осмысленный ритм жизни, к которому он стремился. Конечно, не все ему
нравилось в нефтекомбинатовских картинах, и больше всего поражало обилие чадящих труб.
Куда девалась вся эта дрянь, выбрасываемая в воздух? Земля-то без форточек, ее не
проветришь. И в море Бояркин не раз видел мазутные следы, оставляемые неизвестными
танкерами. Помнится, когда говорили о таких фактах с Мучагиным, то он предрекал близкий
конец света.
– Эта наука нас угробит, – всякий раз заключал он.
Тогда Николай не мог ответить ему достойно и лишь теперь начинал догадываться,
что выход-то как раз и состоит в науке, но в науке более совершенной. Природа ведь живет
без издержек, значит, и человек может жить так же. Бояркин видел будущее не в образе
спекшейся земли, как предсказывал Мучагин, а в образе разнотравного цветущего поля с
чистейшим небом над ним. Так будет, обязательно будет, и недостатки сегодняшней жизни
уже вызывали не раздражение и горечь, а даже какое-то удовлетворение. Николаю нравилось,
что он живет именно в этом грешном, прокопченном, перерытом мире, в котором столько
дела, столько возможностей БЫТЬ.
ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ
На первой же неделе новой жизни Бояркин засел в дядиной спальне за сложенную