свежим хлебом, который мать пекла каждый третий день. Хлеб устало лежал на лавке под
полотенцем, и от него шло тяжелое тепло. Было тихо, и Николай вдруг понял, что все это –
его.
Мать, прикрыв глаза тыльной стороной ладони, спала поверх одеяла в спальне,
отделенной от кухни желтой занавеской. От занавески все там было ясно-желтым: и беленые
стены, и подушки, и блестящее колесико швейной машины, стоящей в углу. Николай
несколько минут успокоено смотрел на мать, на ее раскрытую ладонь с мелкими черточками
и маленькими мозолями. Конечно, мама поднялась сегодня, как и обычно, раным-рано, а
теперь прилегла на минутку. Мать вдруг, словно удивившись чему-то во сне, проснулась и тут
же вскочила.
– Приехал!
Скоро Николай уже сидел перед стаканом молока из подполья, а мать, похлопав
ладошкой по горячей булке, отозвавшейся глубинным гулом, отрезала хрусткий ломоть,
особенно вкусный на боках, где корка была шершавой, потому что ей приходилось лопаться
и вытягиваться, когда булка поднималась на жару. Вот в этот-то момент Николай хорошо
понимал, что значит быть дома. Но потом это впечатление забылось, и все снова стало
привычным, незаметным. Николай знал про себя, что все равно он когда-нибудь уедет.
ГЛАВА ПЯТАЯ
В год гибели Генки Сомова в селе случилось еще одно несчастье. В колхозном табуне
началась эпидемия, и всех коней нужно было уничтожить. Несколько мужиков соорудили на
лугу круг из щитов и сгрудили туда коней. Потом им по очереди набрасывали на голову аркан
и трактором вытягивали из загона – кони были рабочие, сильные. Конюх Андрей подходил к
каждой бьющейся, придушенной лошади и стрелял в голову из мелкашки.
Гриня смотрел на это, остолбенев. Отец его – угловатый мужик с круглым кадыком на
горле, с длинным редким чубом только что загонял коней и теперь сидел в сторонке на еще
теплом седле. Гриня стоял рядом с ним, но когда, уже после пестрого Воробья, волоком
потащили какого-то другого, еще более любимого им коня, Гриня, оскалившись, бросился на
Андрея и, вырвав ружье, хрястнул прикладом о землю. Андрей, опомнившись, поймал его,
стиснул сзади.
– Ва-аська! – заорал он, поворачивая бледное лицо к Кореневу – старшему. – Забери
его! Зачем ты его привел!
Гринин отец медленно поднялся, швырнул узду и, ссутулившись, пошел прочь.
После восьмого класса Гриня уехал учиться в ветеринарный техникум.
Бояркину тоже было жаль коней, он даже отказался смотреть, как их стреляли, но
поступление Грини в техникум не одобрял. Такой ход жизни представлялся ему слишком
обыденным, скучным, без "полета". Сам Николай собирался шагать пошире, и в тетрадке с
самолетом на обложке он особенно жирно выделил слова Циолковского: "Человек полетит,
опираясь не на силу своих мышц, а на силу своего разума". Слова "на силу своего разума"
Николай подчеркнул дополнительно, что должно было постоянно напоминать ему об учебе.
С учебой же, особенно по самым важным для летного училища предметам, происходило что-
то странное.
История казалась нудной, неинтересной. Увлекательной она была лишь в седьмом
классе, когда с начала учебного года пришел новый историк. Выглядел он старше молодых
учителей – выпускников института, вместе с которыми приехал. Он был невысокий, с
крепким летним загаром, с белесыми щетинистыми усами, с жилистыми руками. Бояркину
почему-то запомнились и первые его жесты, и первые фразы. Сначала историк не назвал
своего имени и для знакомства не стал поднимать всех по списку. Он положил новенький
журнал на стол, прошелся у доски, критически посмотрел на всех и вдруг спросил:
– А что, ребята, вы любите историю?
Класс подавленно молчал, потому что утешить учителя было нечем.
– Конечно, любите, – спокойно, словно констатируя факт, продолжил учитель, – как же
ее не любить. История – ведь это вся наша' жизнь, а не просто школьный предмет. Я много
размышлял о жизни, и об истории. И я надеюсь, что с сегодняшнего дня мы будем
размышлять об этом вместе.
За несколько минут в классе произошел переворот – история стала любимым
предметом, а историк – кумиром. Его уроки были интересными и разными. Учебник он почти
не открывал, но часто зачитывал что-нибудь из других, разбухших от закладок книг:
исторических, художественных, каких угодно. Его страстное увлечение историей было как
порыв ветра, который завихряет и всех остальных. Не выучивших урок, если такие
находились, он не ругал, а просто не уважал, но это было куда неприятнее двойки.
Десятиклассники, у которых историк был классным руководителем, часто оставались после