подбежал ближе и узнал Петра Михайловича Шапкина. Существовало положение, по
которому после вызова пожарной команды кто-нибудь, по указанию бригадира, должен был
встречать машины. Бояркин решил, что у Шапкина именно такое поручение. Потеряв
Ларионова, Николай готов был подчиниться любому, кто знал, что делать, и кто хоть что-
нибудь делал. Подражая Шапкину, он тоже стал озираться по сторонам в надежде увидеть
красные машины, но это занятие тут же показалось ему глупым. Он побежал в операторную,
а Петр Михайлович, оставшись, наконец, без свидетелей, затрусил через заснеженное поле
подальше от опасного места.
Теперь даже в достаточно герметичной операторной чувствовался газ. Ларионов и вся
бригада были здесь. Сухоруков, потеряв всякую надежду дозвониться до электроподстанции,
стоял, широко расставив ноги, заложив обычно растопыренные руки за спину, напряженно
подавшись вперед, как против ветра, и смотрел сквозь стеклянную стену на бунтующую
установку. Весь его вид говорил: "Ну и хрен с вами! Не подавайте напряжения. И пусть тут
все взлетит, и, пусть мы взлетим…" Однажды в ночную вахту, когда его молодые, более
начитанные подчиненные заговорили о космосе, Сухоруков произнес фразу, которая,
казалось, совсем не подходила ему. "Смотрел я как-то в небо, – слазал он, – и понял, что все
мы когда-нибудь превратимся в пыль… в звезды. Падают метеориты, а ведь это что-то там
разваливается". Может быть, о чем-то подобном он зло думал и теперь.
– Что же это пожарные все не едут, – огорченно сказал Бояркин, ни к кому не
обращаясь.
– Пока ничего не горит, – с раздражением, как будто его отвлекли от чего-то важного,
откликнулся Сухоруков.
– Что же, разве их еще не вызывали?
– Пока еще ничего не горит! – повторит Сухоруков.
– Теперь все равно что-нибудь загорит. Надо вызывать, – сказал Ларионов.
– А! Звоните 01, – коротко приказал бригадир.
К телефону протянулось несколько рук. Ближе всех оказался Сережа Черешков. Во
всем сегодняшнем происшествии он старался выглядеть спокойным и уверенным. Сережа
набрал номер, и тут все, кто с напряжением наблюдал за ним, поняли, что на том конце
провода – женщина. Сережа достаточно четко излагал ей суть дела, но глаза его бегали по
отчужденным лицам товарищей, словно, разыгрывая кого-то по телефону, он искал
сообщников.
– Да, да, все верно, – подтвердил он записанный с его слов вызов, – именно со славной
десятимиллионки вас и беспокоят. Пошлите там своих орлов, пожалуйста. Работка у них
найдется…
Сережа ласково положил трубку.
– Сидит там этакая-такая, – подтвердил он догадку бригады, изобразив рукой что-то
неопределенное, но, несомненно, очень аппетитное.
На него смотрели как на ненормального. Сережа даже захихикал, оскалился, и из его
ноздрей, как и обычно, высунулась щетина. Он был доволен не только тем, что у телефона
оказалась женщина, но и тем, что именно с его слов начнет раскручиваться колесо хорошо
отлаженного на нефтекомбинате противопожарного военизированного механизма.
На какое-то время все замолчали, замерли, словно задумались. "Вот сижу я за столом
посреди этой большой операторной, – пришла вдруг в голову Бояркина совершенно ясная и
спокойная мысль. – Я вижу перед собой спину Сухорукова в синей телогрейке с мазутным
пятном на плече. Пахнет газом. Ощутима дрожь колонн. И время ощутимо. Вот прошла
секунда, она очень длинна. Вот другая. Да, жизнь существует, существую и я сам. Но эта
жизнь может ведь просто оборваться, и все. Но почему?! Почему все может оборваться
именно сейчас, в эту секунду, когда своими пальцами я чувствую поцарапанную поверхность
полированного стола и вижу какое-то нелепое пятно на телогрейке? Почему именно эти
глупые мелочи я должен видеть в последнее мгновение? Почему оно вообще может быть
последним?" – Бояркина окатило волной внутреннего жара, плеснувшей откуда-то из сердца.
Ларионов, махнув ему мазутными рукавицами, позвал проверить, не разбило ли еще
какой насос, и Николай с удовольствием вскочил. Страх сразу улетучился. Все ушло, и в
голове снова осталось только то, что видели глаза. Все его внутренние силы были заняты
осознанием конкретной обстановки, и сейчас, например, Елкино или служба на корабле
показались бы эпизодами не его жизни. Лишь в минуту безысходности человек
действительно может разом вспомнить всю свою жизнь, потому что внутренним силам не
остается ничего другого, как обратиться в память. Но если в ситуации остается возможность
действовать и остается выход хотя бы с игольное ушко, тогда все прошлое отступает на