— Так, может, ты гипнотизер?
— Я не гипнотизер.
— А откуда ты знал выигрыши? — кричал лотерейщик, держа меня за воротник. — Вот скажи, пусть все слышат, ты, шулер!
— Так это же так просто! — сказал я.
— Вы слышите? — закричал он как зарезанный. — Просто! Хотел бы я знать, как это просто!
— Я запоминаю карты, — сказал я.
— Как это ты запоминаешь? — От неожиданности он даже отпустил мой воротник. — Нет, вы только послушайте, что он говорит! А кто тебя научил?
— Никто меня не научил.
— А почему никто, кроме тебя, не догадался?
— А я виноват? Разве я виноват, что никто не догадался?
— Вы слышите, он еще не виноват! Ах ты, фальшивомонетчик!
— Ничего подобного! — кричал я.
Он потащил меня сквозь толпу. Он тащил меня, я упирался. Все глядели на меня.
Милиционер стоял на углу и не шевелился. Он стоял как памятник, и казалось, не только автомобили, извозчики, но даже облака в небе застыли и ждали, пока он откроет им дорогу.
И вдруг в какой-то момент, точно щелкнула в нем пружина, он повернулся и, вытянув руку, показал направление.
— Куда вы меня тащите? — кричал я. — Я ничего не сделал.
— Сделал или не сделал, сейчас посмотрим. Сейчас распотрошим тебя.
Милиционер смотрел поверх наших голов и не видел нас. Меня подвели к нему вплотную. Блеск пряжки, на которой играло солнце, ослепил меня, я почувствовал военный запах ремня и кобуры.
— Кто такой? — спросил постовой со своей красной милицейской высоты.
Лотерейщик стал криком объяснять, что я сделал, и почему меня привели, и что надо предпринять, и все, что приходило ему в голову.
— Тихо! — приказали с высоты.
Он замолк.
— Пусть мальчик сам объяснит, кто он такой.
— Кто ты такой? — закричал лотерейщик, будто я был глухой. — Ну, скажи, ты кто?
— Никто.
— Вот видите, вот видите, какой шулер!
Я не знаю отчего — от пережитого страха или от собравшейся вокруг и глазеющей на меня толпы — мне стало противно все: и лотерейные карты, и какао «Стелла», и американская «Имша», и радость выигрыша, стало жаль потерянного времени и своих мечтаний.
«Пусть это только пройдет, — думал я, одновременно боясь взглянуть на окружавшую меня толпу, — вот сейчас, сейчас пройдет, и я больше не буду. Пусть только пройдет! Увидите! Увидите!» — неистово уверял я кого-то, клялся самому себе и всему свету.
Как в огне, сгорало в этом охватившем сердце раскаянии все азартное, пенное, наносное.
— Охматмлад! Ты знаешь, что такое охматмлад? Охрана материнства и младенчества, — назидательно говорил лотерейщик, глядя на меня жуликоватыми глазками. — А ты крадешь у них — у матери и младенца!
— Тихо! — снова изрекли с высоты. — Тихо, и чтобы я больше вас никогда не видел. Баста!
11. Неожиданные встречи
Как они нашли меня в этом большом городе — непонятно, но они стояли передо мной, оба маленькие, оба круглолицые, пузатые. Я знал этих людей. Там у нас, на Комиссаровской, у своих собственных домов, они были важные, недосягаемые, как банкиры или доктора. А тут показались мне вдруг жалкими, никому не нужными и смешными в своих белых жилетках и парусиновых картузах.
Не знаю уж, каким я им показался, но, поглядев на меня, они оба покачали головами.
— Ну, и как ты тут?
— Ничего.
— Очень плохо?
— Хорошо.
— Видим, — сказали они оба в один голос. И вручили мне маленькую, зашитую белыми нитками, в холстинке посылочку.
— Ладно! — сказал я.
— А что передать? — спросили они.
— Все хорошо.
Мне хотелось плакать.
— А где ты все-таки живешь? Скажи по крайней мере свой адрес.
— Адреса пока нет, — сказал я.
В летние теплые ночи я ночевал в лодках, и я знал, как воркует река на рассвете, в тумане, накатываясь на берег. Я ночевал в парках над Днепром и видел, как на восходе солнца открывали глаза черно-красные пионы. Я ночевал на станционных путях, в старых красных теплушках, и всю ночь гудели гудки, дрожала земля, — казалось, я уезжаю.
Но все это я не мог им сейчас объяснить и рассказать.
— Ну, так до свидания! — сказали они.
— До свидания, — сказал я.
В посылке были коржики с маком. Там, дома, в пятницу, когда пекли коржики, я уже стоял у печи и получал первые, еще горячие, пахнущие горячим маком, а теперь они были какие-то стеклянные, невкусные, и я отчего-то заплакал. Я грыз холодные коржики и плакал.
Пошел дождь, мелкий, холодный, подул ветер, и в самую душу проникала извечная горечь палых листьев.