— Эх ты, штампик!
Кудлатый раскрыл рот, не нашел что ответить, и подросток вышел, сильно хлопнув дверью.
— Еще дверями хлопают! — закричал кудлатый. — Я вам покажу, как хлопать дверями!
Он переложил папку слева направо и потом снова справа налево и только после этого успокоился.
— Я вам еще покажу свою версию! — сказал он.
— Хорошо ты его отделал, — сказал я фабзайцу, догоняя его по дороге.
Я стоял у окон ФЗУ и жадно смотрел, как фабзайцы в черных рубашках, зажав гайку в тиски, работали напильником. Летели искры, ходил мастер и показывал, как держать напильник.
Было жарко, пахло мазутом, серным колчеданом. Вокруг журчали цветные на солнце ручьи нефти. Но казалось, тебе ничего не надо больше в жизни, только быть своим тут, в этой сожженной, бурой местности с черными вышками и спящими под жарким солнцем мазутными озерами, стоять с напильником у тисков.
— Слушай, я уже два часа жду, — сказал я кудлатому.
— Это меня не касается. — Он облизал очередную марку.
— Но я хочу подать заявление в ФЗУ.
— Я принимаю заявления.
— Чего же ты раньше не сказал?
— Это мое дело, когда говорить.
Я протянул ему заявление.
Он открыл книгу регистраций, толстую, как библия, зашнурованную, с сургучной печатью, погладил страницу и отчужденным голосом спросил:
— Социальное происхождение?
Он поднял голову и взглянул на меня.
— Кто отец?
— Отец на войне пропал, — сказал я.
— Пропал — это хорошо, — сказал он, — а чем занимался до того, как пропал?
Ах, если б я мог сказать: рабочий, машинист — и показать потомственные мозолистые руки.
— Рабочий? — спросил он и обмакнул перо.
Я молчал.
— Служащий?
Он косо взглянул на меня.
— Прочий, — еле прошептал я, чувствуя дрожь в коленках.
— Ах, вот как! — сказал он, взглянув на меня очень пристально.
— Да, — тихо и виновато сказал я.
— Тогда об чем разговор — по данным не подходишь! — Он вернул заявление.
— Как же мне быть?
— Здесь не справочное бюро.
— Я хочу стать рабочим.
— Не один ты такой умный, — сказал он, захлопывая толстую прошнурованную книгу регистраций.
— Так, значит, ничего не выйдет?
— Сколько раз объяснять — данные не годятся! Вот если бы отец был рабочим или хотя бы инвалидом, — добавил он.
Только теперь я понял и ощутил, что я никогда не поступлю в ФЗУ. Ах, зачем же я был «прочим» и что я такое сделал, успел уже в своей жизни сделать, что считался «прочим»? И почему мне так не повезло? Почему отец не был грузчиком, или слесарем, или еще лучше — электрослесарем? «Мой отец — электрослесарь!»
Я шел по улице и воображал себя участником гражданской войны. Я брал Перекоп. Я был в буденовке, с ружьем, прямо с фронта. Я был подпольщиком, политкаторжанином, террористом «Народной воли». Кудлатый просил пощады — и я не спорил с ним, я допрашивал его: «А чем занимались до семнадцатого года?» И он оказывался городовым, приставом, шпиком, попом, Распутиным…
А потом я воображал себя еще немножко батраком — батраком тоже хорошо было быть. Но я был никем. Я был просто пареньком в большой кепке и фиолетовых обмотках, пареньком без всякой биографии, совершенно, начисто без биографии, и это было очень плохо и нелепо, — вот так прийти в ФЗУ без биографии, с одним только желанием.
Но я все равно хотел быть рабочим, я хотел быть как все. Я ничего на свете не хотел больше, чем быть как все. Я хотел вставать на рассвете, и весь день работать, и уставать от труда, я хотел вытирать руки паклей и умываться под краном, долго, тщательно, медленно умываться под краном, а потом идти в замасленной одежде домой. И ночью спать крепким сном, обязательно храпеть, и чтобы утром будил будильник.
А день горел. Качались рыжие холмы, и над ними, как желток, расплывалось солнце. Я шел оглохший, со звоном в голове, будто наглотался хины.
Норд, словно движущийся из духовки, и затопленная вечерним солнцем улица, и крик, и гам, глохнущий, как в вате, — все это было в другом мире.
7. «Кукушка» в шесть утра
Была поздняя ночь, в доме напротив ночлежки погасли огни. В тишине ясно слышны были шаги запоздавших прохожих. Потом скрип железных ворот, лай переулочных дворняжек, дальние свистки, чей-то задушенный крик — и тишина.
Я никак не мог уснуть. Кончилась какая-то полоса жизни, когда весь день твой и только твой и можно с ним делать что хочешь.
Завтра этого не будет. Завтра тебя ждут, и надо идти туда, где тебя ждут. И боишься опоздать, и все время думаешь, как бы не проспать.