— Ни бельмеса не понимаешь, — сказал Караулкин, глубоко и жадно затягиваясь. — Я знаешь как когда-то жил? Керосин не нюхал. Я и тебя научу, как жить, чтобы не обманывали, чтобы на тебе верхом не ездили. Чтобы сам обманывал, сам верхом ездил. Не хочешь? А я все равно научу. Ты мне нравишься. Дай губы! — И он полез целоваться. — У-уу… Будешь королем!
Оркестранты на эстраде затопали ногами и заорали гнусавыми голосами.
— Ай-ай-ай! — покрикивал барабанщик.
И в веселом и пропащем дыму казалось все нипочем, все трын-трава… Утлая, легкая лодка весело уносила меня по волнам нарисованного на эстраде зеленого моря, среди желтых и синих лебедей, и хотелось петь, и кричать, и стучать кулаком.
Ныла зурна, гремел барабан, и пела певица, говорила о том, что все нипочем, все трын-трава, все в тартарары! Вся жизнь — секунда, и больше ничего нет и не будет во веки веков.
— Деньги-меньги есть, деньги-меньги нет, — запел Караулкин.
Вдруг он подмигнул мне. Я смотрел на него во все глаза. Он снова подмигнул.
— В чем дело? — спросил я.
— Куколок видел?
— Каких куколок?
— Куколок-муколок. — Он посмотрел на часы. — Деньги-меньги есть?
— Есть.
— Не теряй времени!
По дороге он натыкался на деревья и говорил: «Дерево-мерево, улица-мулица».
Вдруг он остановился.
— Ты меня уважаешь? Потому что, если ты меня не будешь уважать, я тебя не буду уважать.
Мы потащились дальше.
— Ты меня слушайся, ты меня держись. Я знаешь какой магнит, у-у!..
11. Красная шапочка
Была уже поздняя ночь, когда мы вошли в старую крепость. Древние, изъеденные временем и как бы посыпанные прахом зубчатые стены привели нас к заброшенному дворцу, закрытому на огромный висячий замок. Говорят, здесь когда-то жил Ширван-шах, властитель Востока, самый всемогущий, самый мудрый, самый справедливый, как все тираны. А теперь в узких, пропахших чесноком переулках жили простые люди — жестянщики, лудильщики, разносчики керосина. И когда тут кричали, или ругались, или стреляли, когда были свадьбы или похороны, большие птицы с шумом вылетали из ветхих каменных башен, и кружились, и сердились на людей, тревожащих тишину веков, а потом садились на карнизы и, уставившись сверкающими глазами, смотрели на копошащуюся внизу пустячную жизнь.
Мы шли по кривым горным улочкам. Шаги гулко раздавались в этой каменной тишине и пугали меня. Все казалось, кто-то выйдет и остановит нас. Изредка мелькал огонек и исчезал. Что это было — светильник, или кто-то зажигал фонарь, или это был сигнал?
Девичья башня одиноко белела в небе над этой тишиной, напоминая о бесконечности веков, прошумевших над крепостью.
— А куда мы идем? — спросил я шепотом.
— А как по-твоему? — тоже шепотом отвечал Караулкин.
— Не знаю.
— Куличи ел? — спросил Караулкин.
— Да.
— А шоколад с начинкой любишь?
— Ага.
— А это слаще. — И он снова запел: «Деньги-меньги есть, деньги-меньги нет».
Какая-то сладкая, запретная волна залила меня до головокружения и понесла за ним.
— Вот здесь, — сказал он, остановившись у железной винтовой лестницы, которая вела куда-то в небо.
— Слушайте, лучше не надо! — испугался я.
— Это нам — мушкетерам? Стыдно!
И мне стало стыдно.
Мы медленно подымались по железным ступенькам. Они гремели. И казалось, это слышал весь город. Скоро мы очутились на плоской асфальтовой крыше, отдававшей ночи свое тепло. Мы прошли по ней над городом. Вокруг мерцали, переливались огни.
Мы подошли к одинокой двери.
— Ну, наблюдай, — сказал Караулкин и глубоко вздохнул. Он сам дрейфил. — Звоню! — предупредил он и с силой дернул вниз торчавшую в двери проволоку.
Где-то в отдалении зазвонил звонок, но никто не отвечал. Тогда он постучал три раза, раздельно, многозначительно. Было тихо. На море завыла сирена. Потом, гремя подковами, медленно прошел внизу ослик.
А мне хотелось вернуться и выйти из крепостных ворот, выйти на широкую, шумную улицу с трамваем, ветром, шумом моря.
— Давай отчалим, — сказал я.
— Я тебе отчалю!
Он снова постучал три раза. И наконец стук дошел до ушей тех, кто был там, и за дверями прошамкали:
— Все спят.
— Для нас не спят, — ответил Караулкин.
— А что вам надо?
— Знаем, что надо.
Дверь открылась, и свет лампы ослепил меня. Лампу держала баба-яга.
Пахло нафталином и касторкой. И от этого запаха першило в горле.