И снова те закричали: «Алла, алла!»
Они вывели меня на улицу. Только теперь, в свете солнца, я увидел, какое это было большое селение.
Встречные старались не смотреть на меня. Было ли им стыдно смотреть мне в глаза, или они боялись церберов, но они делали вид, что ничего не замечают. Я впервые понял, как это бывает, когда случится с тобой беда.
Отчего так кричат вокруг, лезут в глаза знойные, опаленные нордом рожи, перекошенные злобой?
— Гяур, — сказал кто-то.
Тощий, с острой длинной бородкой, он показался мне похожим на козла, а рядом шел маленький, тяжелый, багровый, с мордой кабана. Я стал вглядываться в лица, мне казалось, я начинаю сходить с ума: вокруг были мопсы, лисицы, попугаи.
Со мной ли это происходило или с кем другим? Я ли этот подросток в разорванной черной куртке и нахлобученной на самые глаза фуражке со звездочкой?
Меня привели к чайхане.
Прямо на улице, у чайханы, на великанской сковороде вкусно шкварились в сале потроха. Хозяин кидал потроха на тарелки сидящим на земле бандитам, и они, обжигаясь, ели, по очереди запивая из бурдюка.
Разнузданные боевые кони, запаленные, косматые, все в репьях, со сбитыми ногами, кровоточащими ранами, как звери ходили и толкались вокруг, малиновым глазом заглядывая в сковороду и вдруг, подняв кверху морду, пронзительно долго визжали, чего-то требуя от аллаха и людей.
А в чайхане было полутемно. На кошме сидел, поджав под себя ноги, жирный старик с аккуратно расчесанной шелковой, крашенной хной холеной бородой и румяными, цвета гвоздики, щеками и, причмокивая толстыми, мокрыми, неестественно красными для такого старика губами сластолюбца, маленькими глотками пил кирпичный чай.
Он мельком, нехотя поглядел на меня из-под капризных своих бровей и вдруг, заметив на фуражке звездочку, завизжал, как кошка. Крашеная борода лезла ему в рот, он выплевывал ее и кричал.
Я не понимал ни одного слова, но ясно ощущал смысл его речи: «Ах ты, шакал, гиена, так, и так, и растак, и перетак, будь прокляты твои родители и прародители, и пра-пра-пра… Как это ты не сгнил во чреве матери?» Потом он накинулся на конвойного: «Так, и так, и перетак…»
Конвойный терпеливо выслушал поток его ругательств, а потом, легонько двинув меня прикладом, сказал:
— Иди!
Мы вошли в темную комнату. Сквозь верхние цветные окна еще просвечивал алый и зеленый свет, и здесь, в углу, на подушках, сидел худенький, какой-то высушенный, шафранный старичок, весь мохнатый, дикий, заросший волосами: и в ушах, и в ноздрях, и под глазами — серые пучки. Когда он поднял руку с четками, то и на руке, на суставах были маленькие, как трава, паутинные пучки волос.
Глаза его были прикрыты, — казалось, он дремал, но рука его быстро и проворно перебирала четки.
Я так долго стоял, а он перебирал четки. Я стоял перед ним, перед тысячелетием восходов и заходов солнца в пустыне, тощий, похожий на голодающего, подросток с кимовским значком.
И хотя я ни в чем не был виноват и ничего еще не успел в жизни сделать — ни хорошего, ни плохого, ни «за», ни «против», но я был готов отвечать, я хотел отвечать, я был горд отвечать за все, что было сделано до меня, без меня, потому что это было мое, и я в это верил беспредельно, и верил, что иначе нельзя.
Откуда-то из задней двери за спиной старика появился розовый юноша. Он что-то прокричал на ухо старику, тот устало приоткрыл глаза, и я отшатнулся, увидев окровавленные дьявольские зрачки.
— Тебя спрашивают: кто ты и зачем ты здесь? — сказал юноша.
Я повернулся к старику, но юноша закричал и замахал на меня руками, чтобы я не смел вступать в непосредственное общение с богом.
Старик долго глядел на меня и наконец хрипло пробулькал несколько слов.
— Что ты тут потерял и что ты тут думаешь найти? — перевел юноша.
Не дожидаясь ответа, старик снова забулькал и долго клокотал, как горная птица, и лицо его в это время стало птичьим.
Юноша азартно переводил:
— Что, мало тебе места, где ты родился, где родился твой отец, твой дед? Что там, солнце не светит, ветры не дуют?
И вдруг старик закричал, и переводчик тоже закричал:
— Зачем лезешь в наш дом? Зачем плюешь на коран?
Я хотел возразить, но старик махнул рукой и вдруг сказал по-русски:
— Не хочу тебя видеть!
Он прикрыл глаза и заснул в своем кресле.
Конвойный еще немного обождал, а потом ткнул меня в спину прикладом. Мы снова прошли мимо крашенного хной сластолюбца, который теперь не обратил на нас никакого внимания.
Мы вошли в узкую зловонную улочку и прошли мимо длинного караван-сарая, где у врытых столбов, в прохладной глубине, жевали навьюченные ослики, провожая меня круглыми, глупыми, ничего не понимающими глазами.