Заметив у орудийного лафета седого офицера с раздробленной ногой, Безбородко резко осадил коня.
— Почему спокинули вас командиры? Чи вы не служили им, як скажени? — спросил кубанец.
Худое, с запавшими щеками лицо офицера перекосилось болью. Кусая сухие, иссиня-черные губы, он простонал:
— Будь проклята во веки эта война! Мы служили негодяям, что продали нас вместе с Россией за франки, доллары и фунты…
— Га! Проснулся, господин капитан?
— Колчак — ставленник американцев! Миллер, Юденич, Деникин — приспешники англичан! — не обижаясь на язвительный тон Безбородко, развивал свою мысль пленный, очевидно, долго копивший факты позора и бесчестия генеральских авантюр. — Весь наш Юг облепила ядовитая саранча иностранных стяжателей, хищных пауков, для которых мы являемся только средством наживы.
Он перевел дыхание и, прикрыв глаза вздрагивающими ресницами, добавил:
— Вчера их целая компания прибыла в Орел с начальником штаба деникинской ставки Романовским… Какой-то мерзавец — полковник Боуллт, раненный в дороге, ругал нас за отступление и грозился перевешать сто миллионов русских, чтобы очистить планету от социальной инфекции.
— Тю, забрехався сучий вешатель, нехай вин галушкой падавится! Де ж его ранили?
Офицер сообщил удивительную новость. Раньше Кубань да Черноморье кишели «зелеными», но сейчас и в Орловщине появились партизаны. Они то и устроили крушение поезда Романовского, заставив столь важных господ пешком среди ночи бежать к фронту.
— Оце гарно, — засмеялся Безбородко. — То полезная разминка для генералов. Скоро им придется за границу тикать.
— Генералам тикать можно, — значительно протянул капитан, вспоминая недавнее награждение Май-Маевского английскими орденами и званием лорда.
Он слегка приподнялся на локте и униженно, словно милостыню, попросил:
— Окажите последнюю воинскую услугу, земляк… пристрелите меня.
Безбородко выпрямился в седле, сдвинул брови.
— Шо? Пристрелить? Красная Армия пленных не убивае, як белая погань. — И подозвал казака-санитара. — А, ну, хлопче, перевяжи чоловика!
— Слухаю, — бойко отозвался санитар, заворачивая двуколку с красным крестом на борту.
— И отправь к нашим в лазарет! — Так точно, товарищ комполка!
Офицер тупо и недоуменно уставился в смуглое, усатое лицо Безбородко со сбитой на одно ухо простреленной папахой, — он искал признаков глумления… И вдруг тусклый, страдающий взгляд его просиял непостижимой надеждой, на ресницах выступили слезы.
— Благодарю… — прошептал он почти беззвучно.
Уже на двуколке, прощаясь с нежданным рыцарем червонного казачества, офицер начал расстегивать непослушными пальцами шинель… Вынул из нагрудного кармана пакет и молча протянул Безбородко.
В надорванном конверте лежал секретный приказ начальника штаба дроздовской дивизии Витковского о предстоящей операции.
Безбородко поднял коня в галоп. Он скакал по снежной равнине к стрелковым цепям, где находился Серго Орджоникидзе.
Глава сороковая
«Во всяком деле есть начало и конец… Придет срок и этой битве», — думал Орджоникидзе, выстрадывая вместе с армией каждый новый день, что опалял пороховой гарью русские снега и был равен целой жизни.
Рвалась непросыхающая в окопах, пробитая пулями шинель. Мягкие кавказские сапоги давно просились в починку. Но не знала износа отважная солдатская душа. Горячо, не ведая покоя, стучало в груди то буйно-радостное, то тревожное сердце…
Какими далекими казались черные будни минувшего! Все заслонила сегодняшняя явь. Даже недавние бои с деникинцами в долинах Терека и Сунжи, где советские люди дрались без хлеба и медикаментов, покупая у горцев патроны по пяти рублей за штуку, померкли и отодвинулись на задний план. Отошла в область воспоминаний страшная драма нефтяников Грозного и воинов одиннадцатой армии, погребенных астраханскими песками… Лишь по-прежнему жили клятвенные слова перед Лениным.
«…будьте уверены, что мы все погибнем в неравном бою, но чести своей партии не опозорим бегством».
В минуты крайнего напряжения, когда успех внезапно сменялся неудачей и судьба фронта висела на волоске, Орджоникидзе повторял эту клятву, пронесенную с гор Кавказа до студеных равнин Орловщины. Он теперь не мог часто писать Владимиру Ильичу, но зато сам Ленин пристально следил за генеральным сражением и с обычной прямотой докладывал народу: