Откуда же взялись у мужиков дерзость и отвага? Кто научил их тактике неуловимости? Не лежит ли в партизанском подсумке заветная пуля и для сына Бритяка?
Ефим посмотрел на юг. Вот-вот красные возьмут Стишь, и заманчивое предложение Гагарина—покинуть западню — станет неосуществимым.
— А если, господин полковник, тут выйдет неустойка? — спросил он, имея в виду роковые неудачи кутеповского корпуса. — Я желал бы заручиться вашими указаниями на крайний случай…
Гагарин молча докуривал папиросу. Он думал о фронтовом развале и упадке воинского духа. Какие оставались шансы? Даже генералы изверились, погрязли в личных делах. Май-Маевский в боях за Харьков ежедневно посещал передовые цепи, а теперь пьянствует, завел амуры и предоставил добровольцам корчиться в этих проклятых снегах. Опасаясь ответственности за катастрофу, он заявил, что армия состоит на восемьдесят процентов из пленных и потому не способна одержать победу.
— В крайнем случае—жгите имение! — махнул Гагарин разорванной перчаткой. — Пусть дым и пепел венчают мой древний род!
Снег валил, укрывая белыми попонами продрогших коней. Низко над головой с тугим металлическим свистом летели снаряды. Рядом по дороге проскакала группа всадников; за ними на рысях неслась батарея, меняя позицию.
— Вот когда Лауриц нам бы пригодился, — вырвалось у Ефима.
— Да, вы не ошиблись. Лауриц заменял нам целую армию, действующую в тылу противника!
— Но разве там не осталось наших? Куда девался Блюмкин, с которым я колыхнул риго-орловский мост?
Гагарин прищурился, рассматривая ординарца. «Не приставлен ли он ко мне контрразведкой?» — неожиданно мелькнуло у него опасение. А вслух сказал:
— Очевидно, вы были последним.
Он подошел к лошади и занес ногу в стремя, чувствуя необъяснимую робость наедине с этим человеком. Страшила черная степь.
К теплу, к людскому жилью потянуло сердце.
Лошадь встряхнулась и, екая селезенкой, с места взяла крупной рысью. Вскоре из серой наволочи вынырнул убогий силуэт глинобитной избы, заранее предназначенной квартирьерами для штаба полка. Но штаб за неделю генеральной битвы трижды рисковал попасть в плен, едва успевая сняться при стремительных атаках красных, и теперь нашел пристанище в Орле.
Возле глинобитных стен — ни двора, ни амбара, ни кладушки соломы, — одиноко стынет на ветру бедная лачуга. Часто встречаются в Орловщине такие выселки: уйдет мужик из деревни версты за полторы, с мечтой о просторе, о чистом роднике, о самостоятельном хозяйстве… А силенок хватит лишь угол смастерить. И мается потом до могилы в нужде, в голоде и холоде, кляня злосчастную судьбу.
Слезая с седла, Гагарин пошатнулся и чуть не упал от слабости. Все, что волновало до сих пор — неверность жены, слухи из имения, предстоящая миссия Ефима, — утратило смысл. Хотелось одного: жить! Как предельно необходимы сейчас стакан горячего чаю и относительная тишина!
Он шагнул в дырявые сени. Следом шел Ефим, оставив лошадей вестовым.
Нащупав шаткую скобу двери, полковник торопливо открыл ее и попятился… В нос ударило, перехватив дыхание, сырым и душным настоем распахнутого хлева.
— Что за дьявольщина! Здесь люди живут или свиньи? — почти в отчаянии крикнул Гагарин, успев заметить при тусклом свете коптилки тех и других.
Прижав платок к лицу, он с трудом заставил себя войти в помещение и осмотрелся. На лавке, под образами, сидел злой, седобородый старик—живая копия Николая угодника. Старик плел лапоть и, казалось, не замечал прихода офицера. В печном кутке замерла растрепанная старуха, с перепугу за'быв поставить на место рогач, и держала его в руках, как спасительную опору. За ее подол цеплялись босоногие, вихрастые, голопузые ребятишки.
А посреди избы развалилась на соломе светлорозовая свинья, блаженно хрюкая, и целая дюжина белых комочков повизгивала и аппетитно чмокала у теплых материнских сосков.
В первую минуту Гагарину хотелось кинуться вон отсюда. Но лишение ожидаемого покоя взбесило его, направив слепой, необузданный гнев на эту жалкую семью и тем более на скотину, что по неизъяснимой дикости пользуется привилегией среди людей.
— Ефим!
— Чего угодно, господин полковник? — Очистить!
— Слушаю.
Ординарец и вестовые выгнали упирающуюся хавронью в метельную непогодь, унесли в ивовой плетенке ее приплод. Солому, пропитанную до земли ядовитой жижей, закатили коричневым валом в сени.