Но тут кто-то одним сильным ударом опрокинул его набок. Андрей увидел, что это Умай.
Костя побагровел и поднялся.
— Какого хера ты лезишь, Умай, это мои солдаты! У тебя свои, у нас свои!
— Так он наш!
— Он русский!
— Ответь мне, рядовой Алин, ты — мусульманин?
Андрей кивнул, после чего, держась за почки, позволил себе сесть, прислонившись спиной к берёзе.
— Да он гóнит! Он крещёный!
Умай подошёл к Андрею и распахнул китель у него на груди. Креста он не увидел.
— Ещё раз тебя спрашиваю, — повторил он, глядя Андрею в глаза, — ты мусульманин?
— Да.
Он поднялся и повернулся к Наглаеву.
— Ещё раз кто-нибудь из ваших его тронет, мы вас как кур перережем! Ты понял меня?
Костя не отвечал. Тогда Умай заорал, повторив вопрос. Наглаев Костя сказал, что понял.
Умай приказным тоном велел Андрею подниматься и идти за ним. Время подходило к ужину. Пора было выдвигаться на развод, на спуск государственного флага.
С этих пор ни один русский дембель Андрея больше и пальцем не тронул.
Глава 13
Спортгородок
Спортгородок был, пожалуй, лучшим местечком в части. Спортгородок и ещё, пожалуй, курилка — вот два лучших места. Потому что лишь там можно было по-настоящему расслабиться, не в столовой, и не в туалете, но только там.
Был воскресный вечер. Андрей сидел в спортгородке, на скамейке. По вечерам стали вдруг отпускать в спортгородок — на футбол, а также чтобы бегать или заниматься на перекладинах. Андрей сидел возле турников. Он только что подтянулся семнадцать раз, теперь он без всяких мыслей смотрел в закатное небо. Вдали, по правую сторону, виднелся гарнизон. Было видно церковь, госпиталь. По левой стороне рисовалась холмистая возвышенность, с которой начинался лес.
Рядом с ним, у скамьи, лежали две охотничьих собаки. Одна спала, другая смотрела на него. По дорожке вокруг футбольного поля бегал старший лейтенант Дука. Он сейчас не видел Андрея, а если бы увидел, то непременно велел бы ему тоже бегать. Бегать или заниматься. Но не сидеть просто так. Андрей и не сидел. Он встал, подошёл к турникам, подтянулся ещё десять раз. Спрыгнул. Старший лейтенант убежал. Было видно теперь только его мокрую от пота спину. Старлей всегда был как будто за ЗОЖ; хотя курил. Он любил в те дни, когда он ответственный, выгонять батальон на приём пищи в самый последний момент. Потому что во всякое свободное время его солдаты занимались. Даже в те дни, когда отключали воду. Бывало, что вечерами он заходил в каптёрку и заставлял каптёра, если тот не очень занят, отжиматься или тягать гирьки и гантели. А потом велел каптёру позвать такого-то и такого-то солдата. Те приходили. Он качал их. После выгонял их, с тем чтобы они позвали тех-то и тех-то… И таким образом за вечер прокачивалась вся рота.
Старлей был неуёмным человеком. Это делало его интересным, но только часто из-за его суетливости страдал его личный состав. И это значило, что если он хочет (а он хотел) возвыситься до звания капитана и получить себе в подчинение целую роту, то надо взрослеть. Меньше юмора со срочниками и больше сути. Но старлей и курил вместе с молодыми, и бил дембелей, и врал начальству, и, бывало, прогуливал работу, а также много ещё чего делал. Хотя он был уже женат, и у него была маленькая дочка, которую на коляске иногда привозила с собой его жена, когда навещала его в такие воскресные или же в праздничные дни, — дни, на которые часто выпадало его дежурство.
Андрей подошёл к турнику и подтянулся ещё восемь раз.
Он вспомнил присягу. К нему приезжала бабушка, приезжала к ним с Ромой и Ева. Странно было её видеть. Она смотрела на них с какой-то неподдельной гордостью, с искренней радостью. Точно они оба были её братья или мужья. Недавно Андрей созванивался с Евой. Она сказала, что снова в Пензе. Сказала, что его бабушка больна и её положили в больницу. Когда же он позвонил бабушке, та сказала, что Ева ходит к ней каждый день в больницу и ухаживает за ней. Это тоже странно было слышать. Но это его тронуло.
На днях Андрей зачем-то (впрочем, за дело) избил одного цыгана своего призыва. Дело было в сушилке. Цыган этот сказал Андрею, что он, дескать, только пудрит всем мозги со всей этой своей религиозной хернёй. Андрей сказал ему, что лучше бы так не говорить. Но грязного цыгана это только раззадорило, и он и вовсе перешёл на ругательства. Андрей не ударил его на построении, которое вот-вот должно было начаться. Но встретил его потом в казарме, в сушилке. И избил, оставив лежать в углу, в луже крови. Он бы, возможно, и не остановился, если бы его не оттащили за ноги. Андрей и сам не знал, что это с ним. Впрочем, догадывался — у каждого ведь в его духовном ларце есть такие ценности, которые лучше никому не показывать. А если у человека таковых нет, то они должны появиться. Обязательно. Без таковых ценностей человек не вправе говорить, что он живёт верой, ибо веры у него тогда на самом деле нет. Если же у человека его сокровенные духовные ценности насильно извлекли, украли, попрали, то он должен уметь за это отомстить. Ибо вера всегда доказывается действием. Если же человек сам такой дурак, что раскрыл себя и его попрали, то здесь уже надо винить в первую очередь себя. Андрей и винил, но и за религиозное оскорбление, он считал, ответил.