— Скажи лучше, есть у тебя сигареты? — спросил Андрей у друга.
Женя показал пачку. Это были дорогие сигареты. Женя отдал пачку ему.
— Забирай. Я ещё раздобуду.
Андрей улыбнулся:
— Пойдём лучше покурим.
И они пошли под лестницу. Женя оборачивался, как бы их кто не увидел — курить под лестницей было строго запрещено. За это могли отправить обратно — в часть.
***
За окном госпиталя жила ночь. Андрей полусидел в кровати и выводил записи в дневнике левой рукой. У него у одного во всей палате горела над головой лампочка. Все остальные уже спали. За эти его сидения при свете до утра соседи его недолюбливали. Но Андрею было плевать, он знал, что все перемены в жизни происходят, как правило, ночью. Да и потом: его соседи весь день играли в мобильные игры или же смотрели весёлые комедии на мобильнике. А ночью, видите ли, хотели отдохнуть. И это так они отбывали свой год в армии. Андрей вспоминал, как у них в бригаде, у них в огнебате засыпали не то что при постороннем шуме, но также и сидя, и стоя, и как угодно, лишь бы хоть на минутку отдаться сну. А когда человек говорит, что не может уснуть, ибо ему, дескать, мешают, то это значит, что человек спать на самом деле не хочет. Мешали ему, Андрею, уснуть дембеля в первый месяц службы в батальоне — они переворачивали кровати со спящими молодыми солдатами. Вот это действительно мешает, в отличие от горящей у соседа лампочки.
Тетрадь кончилась, и он писал размашисто-корявым почерком уже на обложке. Прежде у него всегда и почерк был размашистый, и предложения длинные. И Андрей считал, что если краткость и сестра таланта [Чехов], то также она и любовница ленивых. А как сказал Чайковский, вдохновение не любит ленивых. Чехов Андрею не нравился. Не нравился ни своими книгами, ни как личность, очень может быть, даже потому, что носил очки. Как бы это ни звучало, а людей в очках Андрей всегда недолюбливал, они казались ему подозрительными в отношении Жизни. Были среди русских писателей такие, которых он и вовсе ненавидел. Главным из таких был, пожалуй, Набоков, который, впрочем, и русским-то был лишь отчасти. То, как этот скудоумный, посредственный и бесстрастный пошляк обзывал Достоевского, лишь доказывает всю его пошлость и ограниченность. Набоков в лучшие свои дни не писал так хорошо, как Достоевский писал в худшие свои годы. Ненавидел Андрей и Куприна — за то, каким он был писателем и, пожалуй, даже человеком. Но всех этих писателей он не любил и ненавидел не именно за то, какими они были сами по себе, ибо тут каждый человек волен быть таким, каким хочет, разумеется, в рамках морали. Андрей не любил и ненавидел пошлых писателей недавнего времени за то, что они, ничего из себя не представляя, не зная, что такое одержимость творчеством, а лишь воздыхая о том, что всё, дескать, есть абсурд да суета, — будучи слабыми людьми и художниками, осмеливались-таки нелестно высказываться и даже смеяться относительно больных своим творчеством гениев ранее ушедших эпох. Но учитывая неизгладимое влияние последних на развитие искусства и культуры, все эти нелепые попытки вялых потомков возвыситься над своими отцами за счёт нанесения им, умершим физически, публичных оскорблений есть только umana commedia*, поскольку не достигнуто здесь emancipatio*!
Андрею не пришлось долго ждать, что ему предложат остаться в госпитале на рабочку, уже вскоре старшая медсестра предложила ему это. Андрей отказался. Как, оказывается, всё было просто. Но только она сразу оговорилась, что за продление нужно будет платить. Андрей не ответил.
Старшая сестра была вредной женщиной примерно тридцати семи — тридцати девяти лет. Волосы у неё всегда были собраны в длиннющий хвост, достигавший талии. Она часто проводила время у главврача, тучного мужчины, обожающего футбол. У главврача в кабинете тоже был небольшой телевизор, но он хотя бы показывал нормально, так что футбол главврач смотрел всегда, когда у него в кабинете не было старшей медсестры. Так и жили: не в работе, а — на работе.
Если кто из персонала этого отделения Андрею и нравился, так это сестра-хозяйка.
Её звали Марта Валерьевна. На вид ей было от сорока пяти до пятидесяти лет. Это была женщина очень находчивая и обнаруживающая в диалогах художественную начитанность. Она хорошо знала классиков и была остроумна, при этом не скучна. Единственной слабостью этой женщины был театр. Марта Валерьевна говорила, что в юности мечтала стать актрисой. Преимущественно же актрисой драматического театра; впрочем, работа разножанровой киноактрисой её, как и всякую юную девушку, тоже пленяла. Но — и так считала сама Марта Валерьевна — отказаться от театра ради кинолент предполагает собой вырождение, отказ от искусства в пользу коммерческую. Андрей вспоминал, что когда-то и сам он интересовался актёрством. Его даже хвалили в колледже, на студ-вёснах и других празднествах, руководители городского драмтеатра. Сказали, у него большое актёрское будущее, дескать, есть и самобытность, и глубина. При этом мужчина из жюри уверял Андрея, что ему нужно идти в комедийный жанр, тогда как девушка из жюри, его подруга, уверяла, что Андрей должен развиваться главным образом как драматический актёр. Это потому что представлял он публике тогда два номера — комедийного и драматического содержания. Любопытно, что сам Андрей, как ему казалось, ничего не играл. Всякую роль он понимал как одно из собственных возможных состояний, в которые пытался себя загнать. То есть если он кого тогда и играл, то лишь себя. Именно поэтому-то профессия актёра казалась ему и несерьёзной, и — неподходящей его характеру. Да и нет в современном искусстве того актёрского величия, которое было прежде, начиная с Афин и кончая, вероятно, эпохой Ренессанса. Но зато есть киноискусство, в котором интересный художник если и обнаруживается, то преимущественно в роли режиссёра. Так что Андрей хотя и любил говорить об актёрстве с Мартой Валерьевной, а всё ж таки никаких тёплых чувств при этом как будто не испытывал. Играть чужие роли хорошо умел и любил его друг. Друг, в котором Андрей, впрочем, всё меньше узнавал прежнего друга.