Но были и совершенно комичные моменты в этой повседневной госпитальной тоске. Так, когда Андрею впервые зачем-то поставили капельницу, он, предварительно сходив в туалет, едва не обмочился, ожидая, когда капельницу наконец уберут. Ещё на полигоне, в одну из холодных ночей, когда истопник заснул и не топил печь, Андрей простудился, тогда это кончилось тем, что, вроде бы выздоровев, он чувствовал время от времени резь при мочеиспускании, а после выезда по тревоге и ночлега в лесу у него и вовсе заболели почки, так что с тех пор он часто стал бегать в туалет и мочиться с болезненным ощущением. Он говорил об этом в медпункте, но ему отвечали, что, только признав болезнь, можно прописать лечение. А болезнь не признавали.
Так вот не прошло и получаса под капельницей, как Андрею вновь приспичило. Капельницу ему ставили впервые в жизни, и парни в палате уверяли его, что самому снимать ничего нельзя, дескать, плохо может кончиться. Андрей, ни черта не смысля, в отличие от своего друга, в этих медицинских штучках, о которых он и читал-то не много, не стал выбегать из палаты в туалет. Он звал медсестру, но дверь в палату была заперта, и та его не слышала. Парни в палате идти за ней отказывались. Открывать дверь отказывались тоже. Их так и подрывало посмотреть, чем же дело кончиться. Андрей лежал и орал медсестру на всю палату. В итоге дверь в палату открыли. Но медсестра, эта юная дура, куда-то упёрлась; как оказалось позже, она про капельницу и вовсе забыла. А когда её таки нашёл сосед Андрея и сказал, в чём дело, она прибежала к нему с уткой. Утку Андрей использовать не стал. Хотя медсестра стояла рядом и ждала, чтобы уже унести её обратно. Андрей сказал ей, чтобы она вынула у него из вены иглу, что она и сделала с неохотой, после чего Андрей сломя голову ринулся в туалет. Забавным тут было скорее поведение самой медсестры, которая, оказывается, впервые ставила капельницу — она только кончила учёбу и сразу пришла работать в военный госпиталь.
Глава 17
Диалоги
— Что ты думаешь о современных писателях? — спросил как-то Андрей Женю, когда они оба сидели внизу, в холле.
Время было послеобеденное, и дозволялось выйти во двор, чтоб покурить или ещё по какой причине, но только не пропадать надолго и, уж конечно, не покидать территорию военного госпиталя.
— Я в этом не очень-то разбираюсь, ты же знаешь. Фантасты мне нравятся. Глуховский мне нравится. Но только как писатель. То, каким он просвечивает за своими героями, моему характеру не близко.
— Но Глуховский стремится быть чем-то бóльшим, чем просто фантастом. Хотя ему и не очень-то это удаётся. Если это и русский автор, то, конечно, довольно европеизированный, это совсем не то, что Евтушенко и Солженицын, умершие недавно. Глуховский — это уровень, пожалуй, Стругацких, но Стругацкие в первую очередь фантасты. Как бы то ни было, я готов признать, что Глуховский — единственный российский писатель двадцать первого столетия, заслуживающий, чтобы его массово изучали. Это самый сильный писатель из известных в современной России. Кому-то он нравится, кому-то нет, это дело вкуса, но его талант неоспорим. Ну а из зарубежных — зарубежных авторов ты, конечно, любишь?