— Больные люди… — сказал он, не уточняя, впрочем, кого он имеет в виду — чиновников или журналистов.
— А кто же они такие, а, Артём — эти больные люди? — спросил у него Андрей, выполнив последний подход.
Артём посмотрел на него. Он сидел на кровати и был похож в эту минуту на ребёнка-переростка.
— Это известно каждому, — сказал он. — Больной человек — тот, на кого нельзя положиться.
***
Мечта госпитального дворового деда Вадима была — встретить при жизни, лицом к лицу, хотя бы одного поистине великого человека.
«Все Великие — всегда мёртвые!.. — возмущался он. — И постоянна эта раздвоенность — то с ослами живыми общаешься, то с людьми, хотя уже и мёртвыми. Разница очевидна! Хоть кто-нибудь из живых заставил бы меня эту разделительную черту разглядеть не так скоро или уж хотя бы разглядеть её немного в другом, смещённом от прежнего месте!..» «И что, живые, выходит, совсем никуда не годятся?..» — спрашивал его тогда Андрей. «Разве что мёртвым поклоняться да почитать и боготворить их… — отвечал тогда дед Вадим. — Причём обожествление, как правило, усиливается в силу непонимания. Тогда как глупость и невежественность процветают в человеке уже оттого, что он высказывается о ком-то из Великих. Дескать, высказался о нём, следовательно, понял его… — Глупость несусветная…»
Зимой дед Вадим предпочитал отсиживаться у себя гараже, в отдельном кабинетике, захламлённым всякими железками и книгами, и попивать горячие чаи да философствовать с кем придётся. Характером он походил на романтика, уже в силу своей любви к философствованиям. Ибо истинные философы, как известно, не философствуют, они пишут философские, научные книги. Ибо философия — это, конечно, наука, и в ней есть свой монометаллизм, в отличие от терминологических разглагольствований о пятом и десятом, как-то: о жизни, смерти, дружбе да похоти.
Дед Вадим говорил, что зимой человеку надо набираться сил. Осенью думать. Весной действовать. А летом — отдыхать на море; ну или у вечернего океана.
Когда дед Вадим приглашал к себе в гараж нового человека для всё тех же старых разговоров, он всякий раз говорил, окидывая взглядом свой совсем не творческий беспорядок:
— Что естественно — то в высшей мере безобразно и отвратительно!.. Но да куда деваться?..
Так дед Вадим и Андрею сказал. Познакомился с ним Андрей на рабочке. Новоявленный старшина их отделения отправил всех солдатиков на рабочку. Но он только-только призвался. И сразу угодил в госпиталь. У него была фамилия Удача. Андрею не понравилось, как повелительно он обращается к другим. И Андрей с ним подрался. Андрей разбил ему нос, Удача разбил Андрею губу. Так и подружились. На рабочку пошли вместе.
Дед Вадим был упрямого характера. Начальник госпиталя любил этого деда, потому и не трогал его. Не заставлял его разбирать гараж, в котором дед Вадим отделал себе кабинет ещё до появления этого самого начальника в их городке. Но потом начальство сменилось, и новый начальник госпиталя был уже куда менее благодушен к причудам странного, чудаковатого старика. Но тут новый начальник натолкнулся на неожиданное заступничество за старика едва ли не всех главврачей, с которыми дед к тому времени успел сдружиться. И деда Вадима оставили в покое. О его прошлом было известно только, что он прежде был филолог. Ни семьи, ни дома, ни других увлечений, кроме интереса к искусству, дед Вадим не имел. При этом он добросовестно выполнял все свои обязанности по двору. Он подметал двор, он чистил снег на тракторе, просыпаясь ни свет ни заря, он следил за многими вещами, относясь к госпитальному двору как к своему собственному; поэтому и работал-то он всегда хорошо, на совесть — делал для других, как для себя.
Когда к нему по временам, главным образом в выходные дни приходили, бывало, врачи мужчины, уходя из дома, от ссор со своими жёнами, то дед Вадим пил с гостями водку, разглагольствовал, пытаясь гостей хоть как-то утешить, и в тайне радовался, что сам обрёк себя на этакое изгнание. Будучи романтиком, он, конечно, знал, что любовь к женщине и семейная жизнь с ней — вещи противоречащие друг другу; ведь разложение этого самого чувства начинается как раз с брака. Любовь же в смысле привязанности, в силу, так сказать, привычки есть уже проза жизни, нечто надуманное и далёкое от поэзии любви. И поэтому пронырливый дед Вадим предпочитал, если уж заходила речь о таких светлых чувствах, предаваться своему воображению. В силу любви к искусству воображение у него было крайне богатое и позволяло ему идеализировать что угодно, а когда необходимо, то даже и плакать — по желанию.