***
Аню Андрей узнал уже незадолго до выписки. Она работала в госпитальной столовой — развозила еду и расставляла её по столам. Это была девушка примерно двадцати шести лет, с тёмно-рыжими волосами, всегда собранными в хвост или же заправленными под одежду, так что со стороны стрижка походила уже на каре; девушка, на чьём лице вблизи до сих пор видны были веснушки. У Ани были очень красивые глаза: того же цвета, что и волосы, но только светлее и — выразительнее, что ли. Мужа у неё не было. То есть «был раньше, но теперь нет», — так она поначалу говорила Андрею. Как оказалось впоследствии, была она не вдова, но, тем не менее, её жизненная ситуацию напоминала жизнь Лены, покойной матери Романа. Был у неё и сын Гриша девяти лет, но только был он инвалид и передвигался исключительно в инвалидной коляске.
Гриша был болезненный и странный мальчик, говоря о характере. Единственное, что его занимало, — это пластилин, глина, замазка для окон и всё то, из чего обыкновенно лепят дети. В будущем Гриша собирался стать скульптором. Обыкновенное душевное состояние у мальчика бывало двух видов: или подавленное — тогда он и лепил преимущественно из чёрного пластилина и был крайне молчалив, или же какое-то фанатически преданное тому, с кем он в данный момент общался; но так как общался Гриша преимущественно с матерью и школой для него был их дом, то и эта болезненная откровенность распространялась главным образом на неё, на Аню. Эта излишняя откровенность сына и нравилась Ане, и не нравилась. Гриша не был болтлив, когда на него накатывало, но высказывал абсолютно все свои мысли, не отдавая себе отчёта в том, чтó говорить можно, а что нет. Друзей у Гриши практически и не было, разве что Матвей — мальчуган одних лет с ним, который жил в соседней квартире. Он, бывало, приходил после школы к Грише, они сидели вместе и Матвей рассказывал Грише о своих школьных проказах. Но особенно тоскливо было Грише летом, когда занятий в школах не было, а Матвей, единственный его друг, уезжал на каникулы в деревню к деду. В другое-то время это одиночество было терпимо, учитывая, что не надо было рано вставать, одеваться и идти в снег, или в дождь, или в грязь в это чёртово учебное заведение. Впрочем, Гриша многое бы отдал, да хоть бы все свои юные скульптуры, за то лишь, чтобы один-то разочек встать утром, да и пойти куда-нибудь, хоть бы и в треклятую школу. Школу он не любил — во-первых, потому что её не любил Матвей, во-вторых, потому что он также знал, что детям любить школу не положено, что это среди них чем-то даже постыдным будто бы является (разумеется, втайне от родителей). Зато Гриша любил Микеланджело, которого уже считал и своим духовным наставником, и учителем, и — чем-то даже вроде отца; тут, впрочем, было помешательство, вероятно, из-за нехватки любви к этому ребёнку — любви отцовской (общеизвестно, что сына по-настоящему может любить лишь отец, видящий в нём продолжение себя, равно как и дочь по-настоящему может любить лишь мать). Помимо влияния Микеланджело, которого мальчик потом и боготворил, этот образ жизни уже в детстве привил Грише хороший вкус, а также умение относительно хорошо разбираться в людях. Этому умению мешали только эпизодические фанатичные всплески Гриши, которые внешне выражались лишь в обильном славословии, тогда как внутренне это протекало куда более болезненным образом. Мальчик видел проблему в том, что матери не нравилось ни меланхоличное его состояние, ни его эта болезненная откровенность, вдруг прорывавшаяся бог знает откуда. К первому состоянию относились с подозрением, во втором видели несерьёзность; мать, Гриша это скоро обнаружил, начинала играть на его характере, точнее на этом его фанатичном состоянии, когда он впадал в него. Это ему особенно не нравилось. Гриша уже в детстве был упрям как взрослый человек, ему это так и Матвей однажды выразил, когда они всё никак не могли что-то поделить. Мальчик ненавидел, если его мотивировали на что-то, что ему не нравилось, тем более, если у него на это и мнения-то его не спрашивали. Все дети, многие взрослые это не любят. Но в Грише все вышеописанные обстоятельства выработали на сей счёт что-то бунтарское, доведя это до той крайности, что мальчик бросался на всякую несправедливость, хотя бы и с голыми руками, был злопамятен и обратной стороной той его душевной медали, которая звалась болезненной откровенностью и за которую его многие впоследствии за юродивого держали, — обратной стороной тому было неукротимое желание действовать вопреки всякой чужой воле, которая посягает на его, пусть ещё и детскую, волю.