Отец Гриши был жив. Но был, как и сын, калека. Тоже в инвалидной коляске, но только у него это из-за войны. Ещё и теперь, бывало, надевал он свою военную форму и выкатывал себя на улицы города — для сбора денег, грошей. Прежде отец был здоров, но только вечно злой — тоже, вероятно, из-за войны. Гриша родился уже с больными ногами, и отец его за это как будто не любил — говорил, что его сын теперь не станет настоящим мужчиной, ведь он не сможет воевать… И вот вскоре он уже и сам оказался в инвалидной коляске. Жизнь наказала его, и больше офицер-калека не злился. Не злился, ибо что-то в нём переломилось. И не срасталось более. Точно был огромный мост в душе, а потом сердцевину вырвали, и простёрлась бездна. Какое уж тут после такой жизненной шутки понимание себя… С сыном этот человек не общался, с женой, с которой он так и не успел развестись, тоже. Ни о какой помощи с его стороны семье и речи не было, ибо не было речи и о той помощи, которая должна была оказываться офицеру-ветерану государством. Аня думала о разводе, но не придавала этим мыслям серьёзного значения, она как будто смирилась со своим положением по паспорту замужней, а по факту одинокой девушки. Вернее уже даже не девушки, а — женщины. Ибо с тех пор и в ней как будто бы что-то надломилось.
И поэтому была у неё работа, приносившая ей небольшой доход. Был любимый сын-калека. Был живой и в то же время мёртвый муж, который её угнетал уже своим существованием, хотя личной неприязни Аня к нему не питала. Этот неудавшийся (или же наоборот — удавшийся) офицер был далеко не единственным таким в городке. Андрей знал, что в одном доме, в соседней от бригадовского подполковника Хомякова квартире живёт бедная семья — родители у Андрея на глазах, когда он по заданию шёл в гарнизон, рылись в помойке, а дети стояли рядом босые, хотя была уже осень. Были три девочки и один мальчик. Пацанёнок подбежал к Андрею и спросил, есть ли у него конфеты. У Андрея была только жвачка. Но родители это дело видели и сказали, что жвачку их детям тоже можно. У Андрея оставалась одна, ему на сдачу с сигарет дали несколько штук вместо мелочи. Он угостил мальчика. Девочки были постарше, и одна из них назвала Андрея жадиной, после чего отвернулась, а затем посмотрела на него через плечо с очень взрослой женской усмешкой. Ей было не больше тринадцати. Вторая девочка расплакалась.
В другой раз, когда Андрей был в наряде по КПП и выносил вечером мусор на гарнизонную мусорку, он увидел, как в мусорных баках копается какая-то бабка. Она спросила Андрея, сколько ему ещё служить. Он ответил, что ещё относительно долго. Андрей спросил эту старую женщину, почему она так живёт. Разумеется, спросил не в лоб, а как-то тактичнее, уже по ходу диалога. Женщина сказала, что она ветеран труда и что сын у неё был офицер. Был — так она сказала и не уточнила. Жаловаться же ни на кого не стала. Пока Андрей слушал эту женщину, он пытался увидеть на её лице следы похоти, алкогольной зависимости, отсутствие чистоплотности, разумея последнюю как в буквальном, так и в фигуральном смысле. Ничего такого Андрей в этом человеке не увидел. Разговорная речь у женщины — и та послужила бы эталоном русского языка.
Глава 19
Переход
—…Но я, — говорил Ваня Иванов, — знаю другое: каким бы ни был человек догматиком и идеалистом, если у него есть голова на плечах, а у тебя она, конечно, есть — он осклабился, изучающе и при этом уже уверенно глядя Андрею в глаза, — то… человек не станет лишний раз подвергать себя опасности, тем более смерти, если всё — из-за какой-то веры, за которую человек, дескать, должен держаться и за которую он должен умереть!.. Ведь можно выжить ценой подлости, отречься от веры, когда ситуация обязывает, наконец предать, с тем чтобы после искупать свой грех!.. Это уже смысл! это уже цель! Если бы Галилей не отрёкся от своих высказываний относительно Земли и Солнца, то Инквизиция уничтожила бы и его, и его открытие! Но Галилей оказался прозорливее! Он отрёкся под страхом смертной казни от своего безбожного, противоречащего Библии открытия. Но через своих учеников и последователей, тайно, распространил свой труд и в других городах!.. Он выжил, и он не предал науку! Он предал бы её и потому и всё человечество, если бы просто сгорел на кострах Инквизиции, оставшись никем и ничем!.. Ну что, разве я не прав?!