Дежурный на кровати посапывал. Дежурным был рядовой Чапкин. Парень двадцати семи лет. Хотя на вид он казался не старше, а то и младше Андрея. Невысокий и худой; да и поведение совсем не взрослое. Чапкин снимал квартиру с какой-то бабкой, которая горда была, что живёт с военным, и потому готовила ему и стирала за ним. А Чапкина ставили в самые никчёмные наряды и в военной и физической подготовке его превосходили многие срочники. Никакой личной жизни у Чапкина не было, он говорил, что не встретил ещё ту самую, единственную. Смешно это было слушать, глядя на него. Комбат разведки как-то сказал, что Чапкин, должно быть, и на бабу-то ни разу не залезал. Чапкин тогда покраснел и очень смутился. Звали Чапкина Слава, и школу он окончил с золотой медалью. А потом институт — с красным дипломом! На кой чёрт ему сдался контракт, оставалось не ясно. Сам Слава говорил, что, дескать, для опыта, чтоб жизнь познать. Но Андрею казалось, что в его случае надо сперва бы, что называется, на бабу залезть… А уж после, если ничего в голове не щёлкнет, о контракте думать. Ведь Андрею опыт был нужен для его литературы. Это прежде всего. Это главная цель. Всё, чем он занимался, было связано с литературой. Всё, что он умел и чего не умел, было связано с его литературой. Он не имел жизни на стороне только из-за этого. А Слава Чапкин, ему казалось, сам не знает, что ему нужно. А нужна была ему совсем не армия, ибо она не закаляла его, наоборот — свои же срочники над ним смеялись ещё сильнее, чем над Безумным Максом Козловским из огнебата. Был Чапкин какой-то помесью флегматика и меланхолика, и Андрей думал, что если что и нужно этому парню, так это, пожалуй, жениться. Ему теперь, в его летах, только так можно было обрести серьёзность и закалить себя. Слава Чапкин ещё очень гордился тем, что ни разу в жизни не пробовал сигарет. Но он говорил это иначе — он говорил, что горд тем, что ни разу-то в своей жизни не брал дряни в рот. Вероятно, он сюда и алкоголь вплетал. Но сержанты и срочники это понимали иначе. И смеялись над Славой. Он же как будто ничего не понимал. Андрею рассказали, что на полигоне Слава сцепился с одним срочником и, дабы показать тому всю свою силу, что есть мочи ударил ему кулаком промеж ног. Эту историю даже слышать было больно. Срочник хотя жив и остался, но насчёт всего прочего Андрей не знал. Знал только, что с тех пор Славу Чапкина другие контрактники прозвали сокрушителем яиц.
Когда Чапкин проснулся, он спросил, как обстановка.
— Глухо, — ответил Андрей, не оборачиваясь и продолжая читать.
Вопрос был глупым. Они оба знали, что в выходной день, в ночь, никто на полигон не поедет, туда и так-то мало кто ездил, разве что работники полигона, но и то — не в выходные дни. Наибольшая активность приходилась на период учений, тогда мимо будки постоянно ревели камазы и ехали танки.
Слава сел в кровати.
— Не спится чего-то, — сказал он.
Андрей помолчал.
— Оно и понятно, ты ж не срочник. Дома всегда отоспаться можешь.
— А вы что, всегда спать хотите? — Слава усмехнулся.
Андрей повернулся к нему:
— И спать, и жрать, и… — он хотел сказать «на бабу залезть», но сдержался и сказал, что «всякого хочется».
Всё от нервов, — подумал Андрей, возвращаясь к книге.
А Солженицын был прав, верно всё говорил. Андрею нравилось, что, будучи во многом несогласным с бывшей тогда в стране властью, Солженицын, как и Лев Толстой, не вопил, играя на публику, что нужно сносить всё и начинать заново. Но он, как и Лев Толстой, давал разумные советы, давал их в книгах и во время своих публичных выступлений. А то ведь все знают, как не должно быть; но не уверены в том, как же надо сделать. А надо советовать. И общими усилиями добиваться справедливости. Но не делать то, что взяли себе за привычку делать многие писатели-графоманы, мнящие, что раскол с властью им (как, безусловно, великим литераторам) необходим. А то многие кричат, что вся политика суть мудократия, а все её предствители лишь педерасты духа. Но из века в век революции и войны, а сути это почти не меняет, и потому уж точно не радикализм подобного рода тут нужен… А впрочем, в отношении некоторых гадов он и вправду необходим. Тех гадов, каковыми являются те личности из Госдумы, перед которыми по возвращении на родину выступал Солженицын. Тех гадов, которые смеялись ему в лицо, смеялись на камеру, не стыдясь и не боясь никого и ничего. Это потому что те люди развращены своей властью, они погрязли в бесстыдстве по отношению к народу, если осмеливаются смеяться в лицо представителю народа в лице писателя. И таких-то бесстыжих, подлых людей, среди которых были как мужчины, так и женщины, — вот таких-то, словом, педерастов духа и надо подвергать радикальному действию! Снимать их с их должностей. А то и из страны высылать! А впрочем, подобные уроды вряд ли какому государству нужны…