Виктория Александровна, когда смотрела на него, казалась гораздо моложе своих лет. Это и благодаря глазам, и благодаря ещё чему-то неуловимому. Женя казался ей каким-то смешным и забавным, и женщина даже не знала, как именно она его любит. Но что она его любила, было для неё очевидным.
Они стояли и молчали, и каждый чувствовал неловкость положения. Женя тоже смотрел на Вику другими глазами. Он при общении с ней всегда терялся.
— Сигареты у тебя есть? — вдруг спросила Вика.
Он кивнул, но Вика всё равно извлекла из сумочки три пачки сигарет и распихала их ему по карманам, даже в руки давать не стала. Она как будто знала, что они вот так встретятся, и уже не первую неделю носила эти сигареты, бывшие для неё поводом, в своей сумочке.
— Голодный? — спросила она.
Женя кивнул. Он как-то совсем забыл, что он в самоволке.
— Пойдём, — сказала Вика.
И они пошли. Её дом был через дорогу.
Через полчаса Женя лежал в объятиях этой женщины. Или девушки. Он и сам до сих пор не понимал. Смотрел на неё больными глазами, и ему казалось, что он на всё ради неё готов — да вот хотя бы с шестого этажа её квартиры сброситься, если она захочет. Но Виктория Александровна того не хотела. Она искренне, как девочка, была в него влюблена. И поэтому она совсем не желала, чтобы у него из-за неё были проблемы.
Когда Женя уснул, Вика аккуратно убрала у себя с бедра его руку и встала. Накинула халат, подошла к своей сумочке, брошенной на полу, и извлекла оттуда несколько денежных купюр. Она подняла с пола его штаны и убрала деньги в карман. Штаны положила на место. А сама ещё стояла у дверного проёма и смотрела на Женю. Он сладко спал в кровати, и ей думалось, что всё это очень прекрасно.
Она не хотела, чтобы её юный любовник уходил. Но понимала, что если хочет, чтобы эти их свидания продолжались, необходимо его сейчас отпустить.
— Хули ты вылупился, урод?! Ты у меня в наряды по роте до конца службы ходить будешь!.. — уже через какой-то час орал Жене в лицо прапор.
Его самовольное оставление части, конечно, не осталось незамеченным. Тем более что никого из парней Женя не предупредил.
— В наряд сегодня заступаешь! — продолжал орать прапор, от него несло перегаром и чесночным соусом. — Всё, иди готовься. И не вздумай спать! Уже, небось, под кустом каким отоспался!..
Женя вышел из каптёрки. Он, конечно, не признался, как провёл время, покинув часть. Вдруг его накрыло осознание, что служить ему ещё полгода! Теперь это казалось очень долго. И ему ужасно захотелось обратно в госпиталь. Там он мог каждый день видеть Вику! Вику, а также и её дочь…
Глава 22
Командировка
Поезд катил из Москвы. Ещё только недавно отъехали, и сейчас проезжали Подмосковье. Роман смотрел в окно. Он знал эту местность, он помнил её с детства, когда ещё жил в Жуковском. Он тогда с пацанами на электричках катался, в роли фанатов они ходили на футбольные матчи, беря с собой бейсбольные биты и фейерверки. Это было уже незадолго до его переезда в Пензу. Тогда это время казалось тяжёлым, несмотря на все эти развлечения с битами и фейерверками. Теперь то время представлялось в каком-то романтическом ореоле. Роман знал, что и с армией так, вероятно, будет. Так всегда в жизни бывает — ностальгия подчас прекраснее того, воплощением чего она является. И человек вопит о несправедливости в свой адрес, но когда эта несправедливость как будто бы прекращается, он сам начинает вершить её, но теперь он уже не чувствует свои деяния как несправедливость по отношению к другим. В армии тебя оскорбляли, унижали, били, ты думал, что всё ужасно и ненавидел старших. Но вот старшие, дембеля, ушли, пришли новенькие и, волей-не-волей, ты отыгрываешься на них — или в силу скотства, или в силу иерархического понимания дела, ведь спрашивают-то сержанты, офицеры и ротный уже с вас, полугодишников, с тебя лично. И ты уже иначе смотришь на дело, ты считаешь, что должен держать себя строго по отношению к молодым, да иначе уже и не получается; молодые должны пройти через всё то, через что прошёл ваш призыв. В противном случае это не армия. Роман вспомнил, как на зимнем полигоне, который был у него в Московской области, в командировке, он зашёл в соседнюю палатку к дембелям и попросил у них воды. Его послали куда подальше. Он попросил снова, уже настойчивее и при этом сказал «пожалуйста». За это его «пожалуйста» его отпинали втроём.
Но на зимнем полигоне было интересно. Хотя ветра и холода мучали нещадно. В палатке было две печки и два истопника назначались на каждый час. Утром дверь не могли открыть, потому что она была под снегом. Из окошек кроме снега тоже ничего не видать. И до обеда задача была откопаться через окошки. Вооружались кирками и принимались за дело. А иначе не в туалет сходить, не на приём пищи. За эту зиму Роман успел невзлюбить снег. За то, что его так много выпадает в России. Он невзлюбил снег и обжигающий холод, из-за которого он подхватил ангину и лечился какое-то время в московском военном госпитале. Там было, конечно, потеплее, чем в полях зимой. А по большому счёту всё так же, как и в любом другом, наверное, военном госпитале. Похотливые медсёстры. Продажный в большинстве своём персонал. И это не преувеличения, это прискорбная данность. В московской области, где из-за влияния центра на многие вещи смотрят очень реалистично и цинично. Это влияние западного мира, тех европейских ценностей, которые в большинстве своём материальны. Люди называют отстаиванием своих личных свобод попирание чужих идеалов. Но если бы они при этом хоть что-то создавали, работая на Развитие, то их бы можно было ещё понимать. Работая на Развитие и стремясь к Величию, они бы неизбежно создавали новое, разрушая старое. Но они лишь разрушают. Или же пытаются заключать сделки со своей совестью, дескать, сначала пойду поразвратничаю, а уж после в храм заскочу и помолюсь. Живём-то лишь раз… Но за этакой верой на всякий случай ничего нет. Нет боли, нет страсти, нет любви. Православие под влиянием западного мира и европейского научного развития вырождается. Догматизм, конечно, пагубен, но доказывает веру людей. И раньше многие пошли бы за Христа на крест, теперь же — единицы, да и то не факт. А если заострить внимание на этом факте, многое ещё становится ясно. Роман по-прежнему был как будто атеист; но он уважал религию, всякую религию. И не уважал, ненавидел даже тех, кто укоряли его в атеизме, тогда как сами-то, по сути, не веровали. И он знал, что сами себе люди в этом сознаются, но сознаться другим — боятся. Обманывают себя намеренно или же сами того не замечая. Но самообман очевиден. Ибо вера, как уже было где-то тут сказано, доказывается действием.