— Я могу рассказать тебе всё как было. Не хочу, чтобы это оставалось невысказанным. Хочу, чтобы все армейские секреты остались там, в части, в этом закрытом городке да ещё, пожалуй, вот здесь, на этой одинокой станции. Но я лучше под крышей тебе всё расскажу. Пошли отсюда, дождь расходится.
Поезд должен был быть не скоро, и поэтому парни, пробыв ещё какое-то время на станции, пошли потом гулять по округе. Они нашли старенький и небольшой отель, где можно было заказать еду и просто укрыться от дождя. Друзья заказали себе на те деньги, которые остались у них с дембельской зарплаты, потраченной почти полностью на дембельскую форму, — заказали себе самых разных деликатесов, которые только можно было отыскать в районе этой станции.
Они заказали себе жаркое, заказали самые разные салаты, а также пирожки и сок. Наевшись, они, довольные, откинулись к спинкам стульев и со знанием дела посмотрели друг на друга. Как же давно они не ели так вкусно и сытно! Теперь эти кушанья были счастьем. Именно счастьем, ибо в армии счастье — это не только не накасячить, но также и выспаться, успеть в ЧПОК за сигаретами, не опоздать на приём пищи, урвать и остаться незамеченным с раздачи ещё один стакан компота, а также успеть вечером помыться в душе, даже если день не помывочный и помывка запрещена, и ещё много всяких штучек, которые открываются в большинстве своём лишь после полугода службы. Поначалу ты думаешь, что надо лишь делать всё так, как тебе велят, и тогда, дескать, всё будет гладко. Но тебе будут приказывать мыть туалеты твоей же зубной щёткой, будут гонять тебя по рабочкам, на которых ты станешь обливаться потом, а после не пустят тебя в душ, — и это не только дембеля, но и сержанты, а то и офицеры, с которыми прекословить крайне опасно. И не мышью поэтому надо быть, но и на рожон лезть не стоит. Дембель — это тот, кто умеет уже всё, но не делает практически ничего; и дембель — это тот, кто умеет делать всё и не попадаться начальству.
В этом отеле, куда зашли парни, работал один таджик. Он был разнорабочий и потому обязанности его сводились к «подай—принеси». Его звали Парвис.
— С бригады, да? — спросил он, убирая подносы и глядя на их эмблемы на форме.
— Да, — ответил Женя. — А что?
— Я тоже там когда-то служил.
— Совсем близко.
— Да, близко. Отсюда близко. Но сам я в Подмосковье жил раньше. Город Жуковский есть там. Милый город. А служить, хрен пойми как, сюда занесло…
— Чего же удивительного, — сказал Женя, — с нами вон парни служили и из Владивостока, и из Якутии… А чего из Подмосковья-то уехал?
— Как чего? — удивился Парвис. — Служить забрали!
— Не вернулся, спрашиваю, почему?!
— Документы украли. Украли или потерял. Вот прям когда как вы был. С сумкой тоже. С документами… И здесь остался. С тех пор тут и живу. Лет шесть уже.
— Обращался куда? — спросил уже Андрей.
— Зачем?.. Что толку! Да и потом, какая разница?! В Подмосковье меня всё равно не ждал никто. Я сам из детдома.
— А контракт чего не подписал? — снова спросил Андрей.
— Дурак, что ли?! Какой контракт! Жив остался за то время, да и слава Аллаху!..
Андрей ещё раз посмотрел на Парвиса, затем повернулся к Жене.
— Ты рассказать мне что-то хотел, — напомнил он. — Можешь сейчас. На улице дождь. До поезда ещё несколько часов. Хоть время скоротаем. Надо же! Как давно меня не мучила скука!
— Хорошо, я расскажу. Только пошли сперва покурим.
На крылечке была скамья. И можно было сидеть на ней и при этом быть защищённым от дождя. Парни там и остались. Сумки они оставили внутри, слишком очевидна была опасность, что из них могут что-то украсть, поэтому напрашивалась вероятность, что их никто не тронет. Ведь не так это работает, что всё истинное просто, но так, что всё истинное почему-то парадоксально.
Признание. Рассказ Жени
«Когда я только попал в госпиталь, то обрадовался, что там нет дембелей и дедовщины. Устава там было мало, но Устав меня и не беспокоил особо, ведь соблюдался он главным образом дневальными, а я, очень скоро сделавшись старшиной отделения, дневальным не заступал. Но что нас, меня в частности, теперь и беспокоило, так это присутствие девушек и женщин, работниц, то есть, госпиталя, будь то доктора, медсёстры или работницы столовой. Уверен, что мы бы все так не искушались, если бы из персонала были преимущественно мужчины; впрочем, тогда и охоты лежать в госпитале не было бы. Первые мои попытки найти себе в этом смысле, то есть для досуга, что-то постоянное, оборачивались крахом. Очаровать замужнюю медсестру, с тем чтоб она изменила мужу, не составляло для нас особого труда; но все эти девушки потом как будто раскаивались и отвергали последующие предложения того же характера. Они полагали, что их верность особенно не пострадает, если они всего-то один или два раза соблазнятся на измену, это им потом даже помогало быть лучшими жёнами, ни о чём не рассказывая супругу и только становясь ласковее и заботливее, дескать, этакий порыв любви. Мы и оргии устраивали, бывало, в ночное время, когда кроме дежурной медсестры и молодой уборщицы да двадцати солдатиков-пациентов на этаже никого до самого утра. Из парней не все, конечно, участвовали, главным образом толкал я на это парней из моей палаты. Мы все точно одержимые были и думать кроме похоти ни о чём не могли. Но то-то нас и бесило, что не было постоянной девушки или женщины, которую можно было склонить к разврату. Именно к разврату, а не просто к сексу, потому как, повторюсь, мы тогда сами не свои были. Обратно в часть не хотелось, а лежать целыми днями было скучно и надо было чем-то себя занять. Это уже после удалось себя приспособить к рабочке, к чтению и к прочей дряни; да и то главным образом за счёт того, что я нашёл себе двух женщин, вернее женщину и девушку, для многоразового, так сказать, использования. Ну а до этого через многих госпитальных девушек пришлось пройти, включая сюда и курсанток, которые, равно как и срочники не имея по большей части постоянного объекта для полового удовлетворения, были особенно прытки. С курсантками всегда можно было познакомиться в курилке, особенно в тёплое время, в холодное-то время они в холле сидели, внизу. Многие из тех курсанток, точно взрослые женщины, не имели предрассудков и над ними не нужно было долго работать, актёрствуя так, как им того хочется. Они преследовали те же цели, что и мы, и поэтому лишь романтические натуры приходилось обманывать и обескураживать, внушая им любовь и прочую гадость в этом роде. Находились порядочные, так сказать, солдатики в нашем отделении, которые говорили, что мы развратились. Сами они, дескать, стремились лишь вернуться к своим благоверным девушкам, которые ждали их на гражданке, скорее всего, раздвигая ноги и нагибаясь на вписках и употребляя всё, что на таких мероприятиях, так сказать, принято. Я знаю это из многочисленных историй моих товарищей из полка, из военного института и из бригады. Человек по природе своей коллекционер, ему хочется, чтобы в одной банке у него жила похоть, а в другой банке добродетель… и прочее в этом духе, а вернее, в этом роде. И вот однажды двоих таких пай-мальчиков застукали в туалете в неприличной позе — один с приспущенными штанами стоял перед своим бравым товарищем, который сидел перед ним на коленях. Я хохотал долго. Эти мужчины потом и выписались вместе, они из института вроде были. Меня тоже, бывало, палили в туалете — оба раза с курсанткой. Видела нас медсестра, с которой у меня к тому времени тоже было, так что мне потом только облобызать её пришлось, чтоб она в мою любовь поверила и не стала жаловаться на меня главврачу. Медсёстры, которые были у нас в отделении, специально одевались и красились пошло, причём часто они делали это, уже придя на работу, то есть переодевались и подкрашивались уже в отделении. Как это хорошо сказано в твоей Библии, — тут он повернулся к Андрею, — женская красота жаждет растления, разврата!.. И вот когда мы этих медсестёр нагибали, они изображали из себя, уже после, невинность и даже оскорблённость, точно бы мы их насиловали. Они говорили, что мы нездоровые в своих амбициях.