Серафима Антоновна взглянула на платье Калерии Яковлевны, легонько усмехнулась, сказала: «Очень, очень миленько сшито. Неужели это вы сами? Боже, как я завидую людям, у которых такие золотые руки!»
Когда все собрались, она воскликнула:
— Сколько мужчин! — подозвала мужа и сказала: — Боренька, дорогой мой, не будут же гордые мужчины довольствоваться чаем. Хорошо бы открыть пару бутылочек.
Борис Владимирович ходил в погреб, ходил в кухню. На столе появилось несколько бутылок сухого вина и графины с водкой. Этот стол был виден через окна веранды, на которой все сидели в скрипучих прутяных креслах.
Дача Шуваловой выделялась из окрестных дач. Это не был ее собственный дом — много лет подряд Серафима Антоновна арендовала его в дачном тресте, — но зато это был великолепный дом: двухэтажный, с девятью комнатами, с обширным холлом и витыми, уютными деревянными лестницами, с башенками, погребами и гаражом. Говорили, что перед первой мировой войной его построил для себя какой-то архитектор, сбежавший в революцию за границу. Даже веранда в этом доме, и та не имела ничего общего с верандочками Румянцевых или Белогрудовых, тесных, скромных, простеньких. Тут был гладчайший пол из керамических плиток, по всему потолку из потемневшего клена шла резьба, оконные переплеты напоминали кружева, да и размеры веранды не могли не удивлять; кто-то сказал однажды: «Это же целый курзал в Ессентуках». — «Жить так жить!» — философски ответила Серафима Антоновна.
Когда сели за стол, хозяйка объявила, что очень жаль, но Румянцевых не будет, Людмиле Васильевне нездоровится, поэтому, наверно, не удастся сыграть в карты, ну что же, посидим так, побеседуем, и это, может быть, хорошо: ведь завтра всем рано вставать.
— Странно, — сказала Калерия Яковлевна. — Нездоровится! Я к ним сегодня забегала, все были здоровые. Наверно, выпили лишнего. У них сегодня гость был, прямо вы не представляете, кто!
Так как ее не спросили, кто же этот гость, она была вынуждена сама ответить на свой вопрос:
— Директор вашего института, товарищ Колосов. Меня с ним познакомили.
Белогрудов хотел было сказать, что никто там не перепивался, потому что ужинали-то Румянцевы и Колосов у него и ничего притом не пили; но он промолчал. Серафима Антоновна, услышав столь неожиданное известие, озадачилась было, но лишь на одно мгновенье — никто даже и не заметил, как вспыхнула и тотчас погасла ее растерянность, — а затем сказала улыбаясь:
— Дорогая Калерия Яковлевна, вы женщина, вы должны понимать и знать, как все переменчиво у нашего слабого пола. Сейчас мы здоровы, а через минуту — уже нездоровится.
— Это да, это да, — поспешила подтвердить Калерия Яковлевна. Она отличалась мощным здоровьем, могла ворочать бревна, катать бочки с цементом, но лишь тогда, когда никто этого не видел. При людях и особенно при своем Валеньке, стараясь вызвать его жалость к себе, она вечно страждала ногами, поясницей, головой, печенью. Валенька на эти страждания отвечал: «Ну вот и дура».
За столом шел тот разговор, который неизбежен в начале всяких пиршеств: «А это что — грибочки? Вы сами мариновали?» — «Где же сама, что вы говорите, Александр Львович! Белых грибов еще нету, идут пока что сыроежки да моховики». — «Будьте добреньки, передайте вон тот салатик. Нет, нет, другой, с крабами». — «Берите, товарищи, студень, очень рекомендую, дымком пахнет, чудесно». — «Все-таки русские столы соответствуют характеру русского человека! Размах! Вы помните у Чехова про одного француза, который попал в компанию к обжоре купцу?» — «Да, дико смешно». — «Боренька, а ты налей гостям. Смотри, у нас Валентин Петрович что-то грустный сидит».
Потом, когда выпили водочки и сухого, дело пошло веселее. Заговорили о новом в биологии, о содовых ваннах, которые якобы возвращают человеку молодость, о новинках художественной литературы, о недавней областной весенней выставке картин в Союзе художников. Тут заговорил Липатов, который считался крупным знатоком искусства. О нем говорили: лучший мастер кисти среди металлургов и лучший металлург среди мастеров кисти.
— Идеалистическая история, рассматривая развитие искусства как самодвижение духа, — заговорил он, — не знала никакой реальной почвы, но устанавливала единство искусств как проявление различных сторон деятельности духа и стадии искусства как стадии развития духа.