— Я совсем не хочу объявлять какие-то интердикты, не имею я права никому ничего запрещать. — Серафима Антоновна говорила это с волнением. — Мне просто обидно, к нам идет прекрасный человек, а мы, не зная, не видя его, уже готовы…
— Объявить персоной нон грата, — вставил Белогрудов.
В буфет при этих словах вошел Бакланов, минуту назад расставшийся с Малютиным и Мелентьевым.
— Вижу по лицам, что общество чем-то сильно обеспокоено, — сказал он, окидывая всех быстрым взглядом.
— Решаем вопрос: аксиос или не аксиос для нас новый директор.
Бакланов подсел к столу и попросил чаю.
— Ну что ж, — заговорил он. — Поскольку вы такой поклонник всякой тарабарщины, уважаемый Александр Львович, то я вам скажу в вашем духе: аллотрией занимаетесь, то есть пустяками. Нам всем надо подумать о другом. А не подумать ли нам всем вместе о том, что институт-то долгие годы работал, в сущности говоря, плохо, вхолостую, только видимость соблюдалась того, что мы обслуживаем производство, а на самом деле ведь в собственном соку варимся.
— Преувеличиваете! — возразил Белогрудов. — Гиперболизируете, Алексей Андреевич!
— Ничуть! Семь, а то и десять лет разрабатывать одну тему… Да за этот срок производство на полвека от нас уходит вперед! Так что дело не в том — аксиос или не аксиос новый директор, достоин он или не достоин, а в том, как вместе с ним сделать так, чтобы преодолеть толчение воды в ступе.
Бакланову принесли чай, он помешал в стакане ложечкой и, видя, что все молчат, продолжал:
— А что касается достоинств инженера Колосова… Не знаю, есть ли у него какие-нибудь выдающиеся особенности, мне известно одно: это хороший металлург, прекрасно знающий производство и нужды производства. Я читал его диссертацию…
— Он имеет ученую степень? — спросила Самаркина.
— Кандидат наук, — ответил Бакланов.
— Ну это уже совсем другое дело!
— Интереснейшая работа, — продолжал Бакланов. — Читаешь и чувствуешь: писал человек, который умеет мыслить самостоятельно.
— Я очень рада, — сказала Серафима Антоновна, — что и вы, Алексей Андреевич, разделяете мое мнение о Колосове.
— Простите, а каково ваше мнение? — спросил Бакланов.
— Самое лучшее.
Бакланов удовлетворенно кивнул.
— Время бежит, — сказала Серафима Антоновна, взглянув на часы. — Час обеда давно прошел. — Она встала, все еще статная, прямая, несмотря на возраст, и пошла к двери.
Серафима Антоновна закрылась в своей рабочей комнате на французский замок и, стоя у окна, через залепленные снегом стекла смотрела в парк. Мысли ее были расплывчаты… Вспоминалось, как Павел Петрович бывал в этой самой ее комнате, вспоминалось, как бродили они вдвоем по тем вот дорожкам за окнами, рассказывали что-то о себе, спорили. Какое было время! На десять лет моложе… Бедный Павел Петрович! Его состояние даже и сравнивать нельзя с тем состоянием, в каком находилась она, когда умер ее муж. Ну что ей тогда было? Двадцать семь или двадцать восемь. Сама молодость служила могучим утешителем, впереди было еще так много неизведанного. А у него, у Павла Петровича? Пятый десяток — на неизведанное рассчитывать трудно. С утратой жены утрачены все богатства, которые долгие годы накапливались в душе.
Серафима Антоновна подошла к столу, выдвинула ящик и среди бумаг отыскала старый журнал, в котором была опубликована яркая цветная фотография: сталелитейный цех, из мартеновской печи хлещет поток металла, в горячем зареве стоит и улыбается, как написано под снимком, главный металлург завода имени Первого мая П. П. Колосов.
Серафима Антоновна медленно сложила журнал. Перед нею возник совсем другой Павел Петрович — тот, которого две недели назад она видела после похорон Елены Сергеевны. Он сейчас в том состоянии, когда всякий подошедший к нему с участием, дружбой, лаской может стать его другом навсегда.
Она, Серафима Антоновна, знает по себе, как беда сближает людей. Злые языки любят посмеяться над ее мужем, над Борисом Владимировичем: дескать, вот человек, который известен только тем, что он муж Шуваловой, мужчина на побегушках, мужик в доме. Но ведь надо еще знать и те обстоятельства, которые привели ее к близости с Борисом Владимировичем.
В памяти Серафимы Антоновны встал январь тысяча девятьсот сорок второго года. В блокированном Ленинграде умирали от голода тысячи людей. Умирала и она, Серафима Антоновна. Она лежала в черной, закопченной комнате своей сестры, к которой приехала в начале войны, да так возле нее, больной, умирающей, осталась и сама умирать; видела белый иней на спинке кровати и разорванный морозом графин на ночном столике. Она знала, что кто-нибудь в конце концов упакует и ее в одеяло, как упаковали ее сестру, и отвезет на склад мертвецов, устроенный за тем забором, где до войны продавались дрова. И ей было все равно, потому что муки голода уже миновали, в теле не было никаких мук, никаких желаний и не было никаких претензий к жизни.