— Стыдно вам, доктору технических наук, интеллигентному человеку, мыслить так примитивно, так ходяче, так мелко, Алексей Андреевич! — ответил Красносельцев.
Когда заседание было закрыто, он подошел к Павлу Петровичу и, поблескивая выпуклыми очками, сказал:
— Значит, поход против меня объявляете, товарищ директор? Не ожидал, не ожидал.
Павел Петрович не успел ответить, Красносельцев вышел из кабинета; всей спиной своей, выпрямившейся более обычного, он демонстрировал обиду.
Бакланов, уходя, пожал руку и сказал:
— Очень, очень рад был с вами познакомиться.
Дольше всех задержалась Серафима Антоновна. В ее глазах Павел Петрович увидел выражение некоторого изумления. Она сказала:
— Мне не хотелось сегодня говорить. Во многом правы были и вы, милый Павел Петрович. Но была правда и у них, у ваших противников. Нам бы надо встретиться. Ну, как вы себя чувствуете?
Павел Петрович понял, что она имеет в виду вчерашнее.
— Хорошо, — ответил он. — Голова болела, да прошла.
Она коснулась его руки:
— Вы сегодня нервничали, не надо нервничать. Надо себя беречь. На каждый чих не наздравствуешься. У нас народ трудный. Этот Бакланов… Он, конечно, талантлив, но Сталинская премия ему вскружила голову. Надо быть очень крепким человеком, чтобы почести тебя не погубили. Вот у нас есть еще Ведерников…
— Да, да, я все хочу спросить о нем. Он, кажется, трижды лауреат, но его нигде не слышно и не видно, в совете он не участвует почему-то.
Как почему-то, Павел Петрович! В свое время он был в совете. Вы, я вижу, ничего, не знаете. Это же невозможный человек! — Серафима Антоновна поднялась на носки и зашептала в самое ухо Павлу Петровичу так, что он ощущал прикосновение ее губ: — Он пьяница. Он последнюю рубашку с себя пропивает.
— Да что вы?
— Спросите кого угодно. Кстати, Павел Петрович… Милый, только, пожалуйста, не отказывайтесь, я вас умоляю, слышите? Борис Владимирович… мой муж… сегодня уходит по своим редакционным делам. А у меня два билета… Ну будьте так добры, пойдемте. Приезжает московская знаменитость. «Раймонда». Мой любимый балет. Не отказывайтесь…
— Нет, нет! — решительно отказался Павел Петрович. — Не могу. И… не хочу, — неожиданно добавил он. Слишком свежо было в памяти впечатление от вчерашнего вечера, проведенного в доме Серафимы Антоновны, слишком тяжелым и неприятным было это впечатление.
Только тот, кто вернулся бы в эти места после перерыва лет в восемнадцать — двадцать, сумел бы в полной мере оценить изменения, какие произошли в институте со времени его возникновения. Были когда-то в парке два домика да кирпичный сарай, в котором размещалась мастерская, было человек двадцать научных сотрудников, большинство которых работало тут по совместительству, было столько же рабочих — слесарей, литейщиков и подсобников, стояли в бревенчатой конюшне две лошади — гнедой высокий мерин да рыженькая с белой гривой и таким же хвостом кобылка. Мерина, поскольку он был красивей и сильней, запрягали в рессорную пролетку, на которой ездил директор; кобылкина судьба сложилась менее удачно: кобылка была главной тягловой силой при мастерской, таскала телегу с железными тяжестями, ходила в приводе, когда не хватало электрического тока и останавливались моторы, возила кирпичи, песок, бревна.
Куда они подевались, эти резвые институтские кони, никто, пожалуй, теперь и не припомнит. На смену гнедому мерину незаметно пришла вороная «эмка», а рыжую кобылку вытеснил зеленый грузовичок «газ». Вскоре к этому грузовичку прибавился грузовик Ярославского завода, его называли «язь», а потом пришли сразу два «зиса». Тогда же и один из очередных директоров пересел с «эмки» на казавшийся в ту пору красавцем, при легкости форм необыкновенный, огненно-красный автомобиль «зис-101».
Парк вытаптывался, в нем появились глубокие котлованы, вокруг котлованов росли груды камня, клетки кирпича, штабели досок и бревен, пакеты кровельного железа. Все это постепенно превращалось в фундаменты, в стены, в перекрытия, в крыши — в новые здания. Территорию пришлось обнести бесконечным забором; народу стало так много, что понадобились табельщицы, понадобились бюро пропусков и проходная контора — тот домик, которым представлен сейчас институт со стороны улицы.
С началом войны институт вообще было прекратил свою деятельность, но в первой половине тысяча девятьсот сорок второго года вновь ожил в Сибири. В его прежних помещениях стояли воинские части — то чьи-то автобаты, то подразделения реактивных минометов, попросту «катюш», то вдруг въехали сюда склады военторга. Парк окончательно изуродовали — ископали вдоль и поперек под блиндажи и противоосколочные щели, завалили банками из-под консервов и старой рухлядью, из которой лезли ржавые пружины и труха, называемая морской травой.