Павел Петрович даже растерялся, так неожиданен был этот вопрос.
— Видите ли, к чему я это спрашиваю, — объяснил Ведерников. — Если вы ханжа, мы обменяемся взаимными пустопорожними учтивостями и разойдемся, так друг друга и не узнав. Ну вы что-то такое спросите, что, мол, мне мешает, чего недостает. Я что-то такое придумаю в ответ, скажу, мол, спасибо за внимание и буду думать о вас — что бог на душу положит, а вы будете думать обо мне — что там вам наговорят мои друзья и доброжелатели. Так ханжа вы или не ханжа?
— До сих пор меня в этом не обвиняли, — ответил Павел Петрович, заинтересованный Ведерниковым.
— Прекрасно, — сказал тот и пошел к несгораемому шкафу, с грохотом отомкнул дверцу, потом, подумав, пошел к двери, защелкнул ее на замок, вернулся к шкафу, достал из него химическую бутыль без этикетки и две градуированные мензурки, поставил их на стол перед удивленным Павлом Петровичем. Еще достал из шкафа большую луковицу, соль в маленьком кулечке, кусок черного хлеба; на листе бумаги порезал луковицу кружочками, утер глаза и только тогда заговорил снова: — Да, я пью. Да, мне без этого трудно. И если вы, новый директор, хотите знать меня таким, каков я есть, снизойдите и до моих слабостей. Наливаю?.. — Он поднял бутыль и задержал ее над мензурками, ожидая ответа Павла Петровича.
Павел Петрович в одно мгновение испытал сложный комплекс переживаний. Он не находил никакого сколько-нибудь удовлетворительного объяснения для такой странной гульбы двух совершенно незнакомых людей — нового директора института и старого его сотрудника, в рабочем кабинете, в рабочее время, под корку хлеба и луковицу — по-извозчичьи. Объяснений и оправданий не было, но был какой-то азартный интерес к Ведерникову, и Павел Петрович сказал с той отчаянной смелостью, с какой первые купальщики бросаются в ледяную весеннюю воду:
— Наливайте!
Они чокнулись, выпили: оказалось, что в бутыли был слегка разведенный спирт; Павел Петрович с удовольствием ел лук и черствый хлеб, посыпанный крупной солью, что смутно напоминало ему далекие времена, юные годы, новостройки и длинные переезды в товарных вагонах.
— Я ни о ком не говорю худо за глаза, — сказал Ведерников, снова наливая в мензурки. — Поэтому не пытайтесь информироваться у меня о моих коллегах.
— Вот вы свое мнение о них уже и обнародовали, — сказал Павел Петрович, удерживая руку Ведерникова, когда мензурка была налита до половины.
Ведерников усмехнулся:
— С вами ухо держи востро. В общем леший с ними, с моими коллегами. Поговорим о другом. Вы как намерены руководить институтом? Будете медленно входить в курс дел, неторопливо осваиваться с обстановкой или начнете с перестройки? Видите, в чем штука. Если вы изберете первый путь — медленное вхождение и ознакомление, — поверьте мне, вас постигнет полнейший неуспех. Почему? Вот почему. Вы сейчас влетели в эту научную цитадель, как раскаленное ядро, стены цитадели от такого удара расселись, связь между кирпичами ослабла — такое сооружение можно как угодно ломать, рассыпать, перекладывать его компоненты в любых комбинациях, перестраивать. Сопротивление будет минимальным. А если упустить время, все, подождав, станет на место, трещины закроются, связи вновь окрепнут, и вы будете замурованы, вам будет не шевельнуть ни рукой, ни ногой. Поначалу вы приметесь биться в своей клетке, с запозданием пытаясь ее сломать. А потом привыкнете к неволе, сживетесь с ней. И конченный вы руководитель. Надежд тех, кто вас сюда послал, вы не оправдаете. Ломайте все! — почти крикнул Ведерников и поднял мензурку. — Не теряйте времени! Ваше здоровье!
Потом он еще сказал:
— Во мне, правда, вы большой опоры не найдете. Для общественной жизни я малозначительная величина. Я — туманность. Меня называют иной раз изобретателем. А я не изобретатель. Я ничего не изобрел. Я даю только идею, идею! Конструкции создают другие. Что мне остается? Сидеть и думать. И меньше всего — бушевать. Ну как, налить еще? Не хотите. Ладно, понимаю: директор, время рабочее и так далее.
Павлу Петровичу очень хотелось поподробнее расспросить Ведерникова о его семейной жизни, о причинах, из-за которых он пьет — не без причин же, — но Павел Петрович не решился трогать эти темы с первого дня знакомства. Ведерников тем временем сказал:
— Ну как вам наш народ? Кто-нибудь вызвал интерес, понравился?
— Да как же, много прекрасных людей, — ответил Павел Петрович автоматически. — Вот, например, Шувалова или Бакланов.
— Шу-ва-ло-ва. — Подняв глаза кверху, Ведерников как бы прочел эту фамилию по слогам на потолке. — Да… — И неясно было, что же он хотел сказать этим. — Бакланов? — продолжал Ведерников. — Он бы так не выпил со мной тут под луковицу. Не-ет. Но я его люблю. Умный.