Под набережной, у воды, там же, где и утром, Макаров увидел знакомых мальчишек. Они что-то рассматривали на песке.
— Ребята! — окликнул он. — Ну-ка живо ко мне!
Двое из них взобрались на камни, подошли.
— Ребята, я вас прошу не врать, сказать правду. Это вы тут взрывы устраиваете? Только, пожалуйста, не врите.
— А чего нам врать? — сказал один, измазанный фиолетовыми чернилами. — Мы. Берем бутылку, кладем в нее негашеную известь… потом воды…
— Быстро пробку! — добавил второй, тоже не очень утруждавший себя заботами о чистоте лица и рук. — И вот: бац!
— Вы разве, дядя, так никогда не делали?
— Вы, наверно, тогда еще химии не знали?
— Я вам вот что скажу, ребята. — Макаров, так же как и ребятишки, сдвинул шляпу на затылок. — Лучше уж вы рвите свои бутылки, только будьте настоящими людьми. Смелыми, честными, благородными. Это очень важно. И химию изучайте. Вам много работы предстоит в жизни. Трудной работы. Мы, ваши батьки… и наши батьки… не все еще сделали. Вы меня понимаете, ребята?
Вокруг Макарова уже собралась вся ватажка. Ребята молчали, внимательно рассматривая человека, который говорил с ними как со взрослыми. Он им нравился.
— Не понимаете сейчас, поймете позже. — Макаров подал им руку. Мальчишки пожали ее по очереди. — Будьте здоровы! — попрощался он и двинулся своей дорогой по набережной.
Но едва он отошел на несколько шагов, самый измазанный из ребят окликнул его:
— Дяденька, а вы кто?
— Я?.. — Макаров не находил нужного слова. — Я?.. — повторил он. И вдруг ответ пришел сам собой: — Я бывший мальчишка, — сказал он совершенно серьезно.
Впервые после зимы открыли окна, и апрельский воздух, переливаясь из комнаты в комнату, заполнил собой квартиру до самых дальних и скрытых ее закоулков. Все оживало под его теплым дыханием. Плавно, будто крылья больших белых птиц, подымались гардины, качал дырчатыми листьями старый филодендрон в зеленой кадушке: казалось, он рассказывал о своих старческих недугах его ровестнику-олеандру. На столе Павла Петровича один за другим справа налево быстро перебрасывались листки календаря; промелькнули май, июнь, июль; когда начался август, Варя остановила рукой этот бег времени и, возвратив время опять к апрелю, придавила листки бронзовым ножом для бумаги.
В доме было тихо, потому что Оля ушла гладить платье в кухню, а Павел Петрович брился в ванной. Шум долетал только с улицы. Это был шум иной, чем в будни, — воскресный. Молчали грузовики, оставшиеся отдыхать в гаражах, зато кричали мальчишки и девчонки, играя в суетливую игру с беганием и прятанием по дворам; намывая стекла, из окна в окно громко переговаривались женщины; с утра напившийся сорокалетний весельчак требовал от воображаемой Саши ответа, помнит ли она их встречи в приморском парке на берегу. Уличного певца к соревнованию в громкости подзадоривали многочисленные, ближние и дальние, радиолы, выставленные любителями шума на подоконники и повернутые в сторону улицы. Радиолы тоже кричали про Саш, забывших прибрежные встречи, про Маш, которым надо бросить сердиться, про девушек, которые лучше всего почему-то весной, и про трактористов, уходящих в институт и своим уходом сильно снижающих качество колхозных хороводов.
Варя не слышала этих уличных шумов и криков; не слышать их Варю приучили соседка по общежитию Ася и ее веселый моряк: они могли петь и бренчать на гитаре, могли танцевать под звуки увертюры к фильму «Дети капитана Гранта», а Варя читала у себя за столиком и, несмотря ни на что, понимала прочитанное.
Переехав из общежития к Колосовым и получив тут в полное свое владение отдельную комнату, Варя даже растерялась, на первых порах чувствовала себя неловко одна за закрытой дверью, — это же была первая отдельная комната в ее двадцатишестилетней жизни. Но стоило пройти нескольким дням, как Варя поняла, ощутила все преимущества такой жизни, когда ты можешь оставаться один на один с самим собой, когда никто не прервет твою мысль, никто тебе не помешает думать, читать, мечтать. Она испытывала чувство глубокой благодарности к этим милым ей людям — к Оле и Павлу Петровичу. Нет, она в них не ошиблась, сблизившись с ними еще тогда, в первые дни своей жизни в городе, шесть лет назад. Варю заботило только одно: она считала, что как-то и чем-то обязана отблагодарить своих чутких друзей. Но вот как и чем? Незаметно для них она приняла на себя все заботы о поддержании порядка в квартире. Она возвращалась домой раньше Оли и тем более раньше Павла Петровича, мела, мыла, скребла, чистила. Привычку к чистоте она приобрела еще в отцовском доме, в Холынье, где неряшество почиталось одним из тягчайших человеческих пороков, из-за которого девушке наверняка грозило стародевство, на ней мог жениться по неразумению только какой-нибудь заезжий лектор или заготовитель.