В комнате, разглядывая череп бедного Йорика, стоял Диня. «За что ты её убил?», — шептал или думал я (давным-давно зная ответ), но номер 1 меня прекрасно понимал. Солдат отвлёкся от созидания гамлетовского шута, после, не поворачивая лица, чтоб я не видел там сияющую пустоту, указал на стул.
Я подошёл к машине времени, изо всех сил стараясь не порвать бойца в лоскуты. Он и так давно помер, вряд ли возможно убить того, кто уже нежилец. За место оного мне стало дико интересно, кому же принадлежал череп? Пришельцу, создавшему стул, на который я уселся? Брату повара, чьё тело раздавлено всмятку в подъезде данного дома? Или… Но я не успел додумать, как Диня, так ничего и не ответив, ибо всё уже было сказано в Лавриках, до отказа повернул рычажок.
На этот раз я никуда не летел, а сразу оказался здесь, на крайней станции метрополитена. Вот оно, Обухово. Переход с Пролёшки на соседствующую обитель, отрезанную от мира сего, точно сопля на носу Гулливера, сузился до пределов квартиры. Той самой, из-за которой я сейчас находился в логове Империи. У истоков создания, дабы совершить вендетту. Да, вендетта… Какое сладкое красивое слово, под которым ломаются судьбы людей и вершится история. То, чем движет Глыбой в его персональном аду. Там, где тебя не узреет Пётр I, так как его голова уже давно размозжена вдребезги об асфальт Прибалтийской площади, пока дождь смывает последние остатки нефти.
Обухово — идентичная Лиговскому станция, за исключением цвета: блеклые серые тона застывшего времени. Никакого психодела. Правда, имперцы здесь передвигались как во сне, а не наяву. Паря над землёй, подобно Богам. Там, за Обухово в сторону Рыбацкого — мёртвая зона. Как в тоннеле, ведущем к нему, так и сразу за пределами КАДа на юго-восток Ленобласти. По направлению Металлостроя и Колпино. Сплошная пустота, в которой не существуют ни то, что мутанты, а амёбы, первичные бактерии и грибки. Реальность после Катастрофы существовала недолго, когда всё мигом исчезло, подобно экипажу Марии Целесты. Там, в переходе до крайней станции Третьей ветки располагалась пропасть, уходящая в бесконечность как в длину, так и в глубину. И у порога ямы я увидел Железного Феликса, державшего в руках то, что он не додумался отдать Кондуктору. Наши взгляды пересекаются. Номер 5, теперь держащий ледоруб за спиной, сверлит меня взглядом. С кирки стекает жирная густая кровь. Большевик улыбается мне, после натягивает противогаз и падает в пропасть.
Я иду мимо улиткообразных построек, невольно вспоминая эпизод, когда Кроку откусили пальцы. Знаете, чем отличается слизняк от улитки? Первый не успел вовремя выплатить ипотеку. Я улыбался сам себе, дурацкой шутке, тому, что дошёл, что выжил, что потоп — плод моей фантазии. Что в крайнем домике станции, чуть ли не под боком у той самой пропасти, в которую аккурат пару минут назад шагнул Феликс, я увидел свою мать. Настоящую, биологическую. Само сердце на автомате вывело сюда, к человеку, вздохнувшему в меня жизнь.
— Здравствуй, мама — стараюсь не зарыдать я как ребёнок.
— Ты справился со всеми испытаниями сынок. И ты готов — обнимает она меня. Я чувствую на спине её ветвистые руки. От живого человека не осталось ни следа.
— Где Чума? — говорю я первое, что пришло в голову. Абсурдность. В последний раз я видел свою мать лет этак двадцать назад, а сейчас не могу сказать ей ничего внятного. Эмоции переполняют, мешают думать. Голос дрожит.
— С ним всё в порядке — успокаивает Оно, когда-то породившее меня на свет. Раньше мать не была такой. — Мы редко пользуемся тоннелями от Ломоносовской. В них ирреальность, наши страхи. Наш бункер. Но твой друг тоже справился.
Я не поверил глазам, когда из «улитки» вышел Чума собственной персоной. Для удостоверки я ущипнул себя за нос. Но только палец дотронулся до мяса, как боль дала знать. Нет, не сон. И мы живы, несмотря на то, что нас обоих смыло с бытия, оставив трупы водной стихии где-то там, в антимире.
— Нам нужно многое обсудить — смотрит на меня Чума: старец, прошедший все семь кругов ада и заслуживший ответов.
— Ты прав, диггер — пожимаю я ему руку.
Я снова смотрю на свою мать. Я знаю, что она улыбается, хотя старческая маска, напоминавшая лицо, никак не меняется: нос приплюснут, глаза, как и щёки впали. Ей остался жить один день. Мы все это понимаем. Мать ждала меня до последнего, хотя её срок давным-давно наступил. Чтобы оказаться там, на Пролетарской, но больше никогда оттуда не возвратиться. И вместе мы готовы в последний раз вернуться туда, в бункер, на двадцать с лишним лет назад. «Я люблю тебя, Саша, как и любила твоего отца», — говорит она мне, усаживаясь прямо на край пропасти. Я отвечаю взаимностью. Мы с Чумой устраиваемся по обе стороны от существа, свесив вниз ноги. Уже не боясь, что снизу, из черни, там, где яма достигает недр Земли, выпрыгнет номер 5. Или же Бог метро. Да, именно здесь Он обитает, иначе больше Ему спрятаться негде. Это мы Его выпустили, открыв ящик Пандоры.