– Был… – затянулся сигаретой, глаза отвел. – Это вас уже не было.
Лешка смеется, на Марусю хозяйским глазом.
– Да нас бы и сегодня не было… Вот я бы еще недели две с кровати не вставал, да жена, вишь, уперлась – дайте ей по улице пройтись, свежим воздухом подышать. Так, Маруся?
Молчит Маруся. Усмехается. На немца смотрит и коралловое намысто на груди перебирает. Степка покраснел и упал на лавку.
– Ну, ну… Потерпи уже. – Лешка Марусю обнял. – Какая же ты у меня горячая… Вот покурю и пойдем.
К немцу наклонился.
– Дай, Степа, прикурить женатому мужчине! – Обручальное кольцо немцу показывает и сигаретой к нему тянется.
Немец со своего окурка пепел стряхнул, Лешке протягивает, а сам – глаза в землю.
– Давай, немец! Будь здоров, не кашляй! – Лешка попрощался со Степой, согнул руку – мол, цепляйся, жена, пойдем уже.
Маруся молча взяла мужа под руку, и молодые пошли к клубу. Степа только и видел, что их ноги. Головы не поднял. Когда уже далече отошли, немец как-то неловко поднялся с лавки, бросил окурок под ноги и молча побрел в свой двор. Возле хаты остановился, достал из кармана конфету и выбросил прочь.
– Не понадобится, – пробормотал.
Сел на пороге и снова закурил.
«Помру я без нее, – подумал спокойно и горько. – К ней теперь и не подступиться». Почему-то вспомнился покойный отец, которого ракитнянские бабы все за вдов сватали, а он только плевал им под ноги, мол, отцепитесь уже, и одно талдычил, что была уже у него жена – Ксанка. «И зачем мне новая жена, когда я старую забыть не могу?» – не понимал калека.
«Помру я без нее», – подумал снова. Отец хоть пожил с мамой, а ему… Что – ему? Ночи.
Им лет по двенадцать было, когда однажды летней ночью немец как всегда, без надежд и ожиданий, принес конфету, положил ее на подоконник открытого Марусиного окна и уже хотел рвануть прочь, потому что наивно верил, что Маруся не догадывается, кто из ночи в ночь столько лет таскает ей сладости, как из открытого окна выглянула девочка. Немец убежал бы, но на тонкой шее в лунном свете увидел коралловое намысто и отчего-то замер, как последний дурак, заморгал, только и успел за вишню во дворе спрятаться.
– Немец… Это ты? – услышал тихий шепот от окна.
«Ну все. Задразнит!» – испугался и таки собрался бежать, однако ноги сами понесли к окну.
– Привет, Маруська, – буркнул, очки поправил. – А я вот на ставок иду… За рыбой… Дай, думаю, по дороге вишен натрясу у Маруськи. У вас вишни немаленькие, – и умолк. – А ты почему не спишь? Спи уже. Вон ночь на дворе.
– Известно, что ночь, – шепчет. – А ночью девушку звезда согревает…
– Как это? – не понял.
– Полезай в окно, – приказала.
– Зачем? – испугался.
– Потому что одна девушка на звезду смотрит и все, другая к ней тянется, а третья к себе манит…
Степка залез в комнату, от страха и непонятного волнения присел под окном. Маруся присела рядом и прошептала:
– Вот, немец, смотри мне! Если на другую глянешь – так все твои конфеты тебе прямо в рожу полетят.
– Да не гляну, – смутился.
– Клянись!
– Чтоб меня на куски разорвало!
– Что это за клятва такая дурная?
– Сама ты дурная! У меня маму гранатой разорвало.
– Ладно. Пусть тебя разорвет на куски! – согласилась.
– Не разорвет, – заволновался, очки снял, дышит на стекло, чтоб видеть лучше, а дело не в стекле, видимо. Встал. – Так я пойду?
Маруся что-то там себе покумекала, напротив немца стала, глаза закрыла.
– Можешь поцеловать. Но только раз.
– Хорошо, – растерялся, губы вытянул, Марусиной щеки едва коснулся, отшатнулся.
Девочка глаза открыла, брови сердито сдвинула, мол, что же ты делаешь, дурачок?!
– Теперь я, – серьезно.
Плечиком повела, подбородок – выше, к немцу потянулась и просто в губы – цем! Поцеловала и уста не отняла. В Степкиной голове – десять звонарей и дударь с дудкой, да все вместе – как заиграли! И мир перевернулся. Руками пошевелил… На месте. Не отняло. Вздрогнул, Марусю обнял, уста близкие целует, как может, а одного только хочется – бежать за тридевять земель, спрятаться ото всех, и от Маруси – тоже, и плакать от неожиданного и невероятного счастья.
Маруся Степку за плечи взяла, отодвинула.
– Хватит… Теперь уходи…
– Маруська, я тебя люблю, – прошептал отчаянно.
– Смотри мне! Люби! – приказала.
В соседней комнатке во сне вздохнула Орыся. Немец перепугался до смерти и выскочил в окно. Сколько раз позднее он вот так прыгал в ночную темень Марусиного двора? И не припомнить теперь.
Когда немцу исполнилось четырнадцать, калека Григорий слег и уже не поднялся. За жизнь не цеплялся, но умирал тяжело, словно чьи-то грехи отрабатывал. Хрипел на кровати у окна и все звал Ксанку. Ракитнянские бабы взяли его под свою опеку, гнали Степку из дома, мол, не рви душу, бедолага, все равно не поможешь, но немец все сидел около отца как привязанный вплоть до того позднего вечера, когда Григорий вдруг открыл глаза и прошептал тихо и четко: