Сухой закон, а следом за ним и Депрессия[1] едва не покончили с наследием семейства Монтойя, но Доминго упорно держался: продал часть своих виноградников итальянским семьям, продолжал ежегодно делать традиционные двести галлонов, что-то пустил на соки, что-то — на вино для причастия... Когда дела пошли совсем уж плохо, три виноградника пришлось превратить во фруктовые сады. Да уж, выдирать из земли с корнем виноградную лозу — мучительная, разрывающая сердце работа, но Доминго готов был пойти на все, только бы удержаться на этой земле, поскольку именно землю, а не виноградную лозу дал ему в наследство отец. Доминго оставили смотрителем, не более того. Ибо пока он жив, ему следовало любить эту землю и заботиться о ней. А потом ее надлежало передать дальше, сыну самого Доминго.
Но Амадо разорвал эту цепь длиной в пять поколений. Господу было неугодно осчастливить его сыном. Вместо этого Он даровал ему и Софии двух дочерей, Фелицию и Элану, красивых и умных. Они даже пытались ходить с отцом на виноградники.
Если бы они остались с ним, то любая могла бы занять место сына, в котором ему было отказано. Однако жизнерадостная София, с которой Амадо познакомился в Испании, когда объезжал тамошние виноградники, затосковала в Калифорнии. Чего только ни делал Амадо! Но ничто не могло удержать ее от глубокой хандры, она едва не дошла до самоубийства.
В конце концов куча снотворных таблеток, которые она приняла, тоскуя о родине, убедила Амадо в том, что он должен отпустить ее восвояси. В то время он так перепугался, что готов был согласиться на что угодно, отдать ей все, включая и своих дочерей, лишь бы защитить Софию от нее же самой. Он тогда, конечно, и подумать не мог, что его дочерей, которых он с любовью вырастил, забирают у него навсегда.
О разводе не заходило и речи, равно как и о заключении формальной договоренности о раздельном житье-бытье. Они попросту расстались, распустив во всеуслышание лживую молву, что это-де только временно. Каждое лето София отправляла девочек в Калифорнию, но как раз к тому времени, когда они начинали чувствовать себя вольготно с собственным отцом в его доме, наступал срок возвращения в Испанию. И у него всегда было такое ощущение, что стоит им только приехать, как уже пора снова упаковываться и уезжать. И в итоге никогда не хватало времени для того, чтобы привязать их к этой земле, к их наследству.
Как-то раз, когда Амадо проверял виноград на сладость, а заодно думал о том, как же все-таки передать это искусство своим дочерям, он попытался припомнить, когда отец начал обучать его. Нет, не было никаких специальных уроков по уходу за виноградной лозой, по виноделию. Эти познания и искусство приходили к нему день за днем, час за часом. Он смотрел, слушал, впитывал в себя эту науку. Да, он хорошо знал, что такое — испытать восторг, когда почки, которые потом станут виноградом, раскрываются навстречу манящему призыву весны. Довелось ему познать и отчаяние, когда почки чернели от поздних морозов. Амадо знал эту землю, потому что жил здесь.
С тяжелым сердцем ему пришлось признать, что свои знания невозможно передать за какое-то лето, нет. Но когда он это понял, было уже слишком поздно. Время безвозвратно ушло.
Девочки подросли и предпочли отправиться в университет в Калифорнию. И в течение какого-то короткого замечательного времени Амадо верил, что ему дарована новая возможность... пока девочки не приехали и не стало ясно, что они стремились не к нему, а от нее. Просто они созрели для того, чтобы вырваться на волю из давящего католического кокона, сплетенного вокруг них матерью, а он невольно предоставил ей такую возможность.
Едва почувствовав вкус свободы, девочки уже никогда не оглядывались в свое прошлое. По иронии судьбы, София обвиняла Амадо в том, что он, мол, отобрал их у нее. Эта ожесточенность стала смыслом ее существования. В сорок лет она казалась древним ископаемым, а к сорока пяти была не в состоянии справиться с разными загадочными хворобами. Болезнь не позволила приехать и посмотреть на внучат. А когда те подросли, она, ссылаясь на ту же болезнь, в лучшем случае позволила нанести ей короткий визит. Позднее, за пару месяцев до своего пятидесятилетия, София снова наглоталась таблеток. Только на этот раз рядом не оказалось никого, кто довез бы ее до больницы. Фелиция, которая как раз тогда гостила у нее с очередным визитом, отправилась в тот день на вечеринку и вернулась позднее, чем обещала. А когда она все-таки явилась, было уже слишком поздно.
По церковным законам, смерть жены освободила Амадо. Но ее уход из жизни мало что изменил. Он продолжал жить так же, как и жил почти на всем протяжении своего брака — в одиночестве.
Конечно, Амадо любил своих дочерей, но он даже не пытался обманывать себя по поводу того, что это были за женщины. Так что если бы не преуспел со своим планом выпуска столовых вин Монтойя, хорошо известных под маркой «Галло», то после его кончины и земля, и винный завод были бы проданы тому, кто предложит на торгах наивысшую цену.
Если за те десять или двадцать лет, которые ему остались, он сумеет извлечь не только финансовую прибыль, но и завоюет потребителя, то у него появится шанс взять в дело свою дочь Элану. Не добившись ни особой власти, ни богатства, она поднялась в обществе Сан-Франциско до своего предела, и ее выводило из себя то, что она уже не приобретает в жизни ничего, кроме своего расчетливого до мелочей супруга и Эдгара Салливана, этакого «довеска». Амадо убедил себя, что если он добьется, чтобы Элана переняла у него винный завод, пусть и ради достижения ее собственных целей, то она нипочем его не продаст. Равно как и не позволит разрушить то, что рано или поздно унаследуют ее дети. Конечно же, если Элана будет вынуждена управлять винным заводом и наблюдать за виноградниками, то в конце концов она полюбит эту землю и поймет, какое ей досталось наследство. И в эту призрачную возможность, в эту свою последнюю надежду Амадо самозабвенно верил.
А вот с Фелицией все было не так просто. Она пошла в мать своей безоглядностью и ожесточенностью. После окончания Стэнфордского университета Фелиция шагнула прямиком на карьерную лесенку банка «Чейз-Манхэттен». За год она чувствовала себя коренной жительницей Нью-Йорка в большей степени, чем потомственные ньюйоркцы. Она считала все калифорнийское безнадежно провинциальным, включая отца и его дело. За последние пять лет она лишь несколько раз приезжала погостить на праздники и семейные торжества, и это было сущим мучением для всех.
Пристальный взгляд Амадо прошелся по линии горизонта и остановился на небольшом участке земли, принадлежавшем семейству Логанов. На протяжении трех поколений Монтойя жаждали овладеть этой землей, пытались купить эти драгоценнейшие акры и почти преуспели в этом в годы Депрессии, когда на долю Логанов выпали суровые испытания. Харолд Логан сумел сохранить свою ферму, продав на двадцать лет вперед право оптовой закупки его будущих урожаев одному дельцу из Сан-Франциско, которому захотелось занять место в винодельческом бизнесе. И за счет винограда Логанов этот новый винный завод мало-помалу стал одним из лучших в долине.
В течение последнего десятилетия урожай Логанов принадлежал «Винам Монтойя». Но еще важнее винограда был тот человек, который превращал его в вино, Майкл Логан, по мнению Амадо, самый изысканный винодел Калифорнии. Амадо готов был отдать пять лет жизни за то, чтобы назвать Майкла своим сыном.
В отдалении закаркала одинокая ворона, прогудела автомобильная сирена, а в ответ завыла собака. А потом до Амадо донесся новый звук: кто-то с вершины холма окликал его по имени. Он поднял руку, прикрывая глаза от слепящего зимнего солнца, и увидел фигуру человека, двигавшегося к нему, но из-за яркого света не мог узнать, кто это. Однако по легкой походке и плавности движений решил, что это женщина.
— Я приехала рано, — объявила Элизабет, спускаясь к нему. — Надеюсь, вы не возражаете.
Охваченный воспоминаниями, Амадо на какой-то момент даже забыл, что она должна приехать.