— Сегодня, — мой голос взметнулся над площадью, и ветер умолк, словно придавленный лапой, — справедливость станет воздухом, которым мы дышим!
Я взмахнул рукой, разрывая ткань реальности. Портал в Домен открылся с хрустом ломающихся костей — туда, в тайное место моей души, я спрятал его за мгновенье до смертельного удара Голицына. И вот он вышел — Николай Годунов, император, чьи раны ещё сочились памятью о том бое. Его седина была припорошена пеплом иных измерений, а глаза… Боги, эти глаза. В них горели все пожары, что мы тушили годами.
— Отец… — Анастасия рухнула на колени, и её шёлковое платье зашуршало, словно заплакало.
Он шагнул к ним, споткнувшись. Его мундир, когда-то сиявший золотом, теперь висел лоскутами, обнажая шрамы. Когда он обнял детей, я услышал, как треснула броня Годунова-младшего — тот, наконец, разрешил себе дышать.
— Ты… ты же мёртв… — Голицын на помосте зашипел, и цепи на его запястьях заскрипели, будто смеясь.
Николай повернулся к нему медленно, как поворачивается земная ось. В его тишине была ярость титана, сдерживаемая лишь волосинкой.
— Ты ошибался, — прошептал император, и каждое слово падало на площадь, как молот. — Смерть — это дверь. А я… — он взглянул на меня, и я кивнул, — научился их запирать.
Толпа завыла, когда я сжал кулак, и серебряные цепи впились в плоть Голицына. Его крик — низкий, словно карканье ворона — взметнулся к облакам.
— Казнь, — бросил я, и эхо понесло это слово к окраинам империи.
Николай взял меч из рук стража. Я помог ему спуститься к опальному князю. Лезвие, отточенное ветрами Севера, блеснуло, разрезая солнечный луч надвое.
— За каждую слезу, — прошептал он, и меч взмыл вверх, — за каждый стон моего народа…
Удар. Быстрый. Чистый. Как наша ненависть.
Голова Голицына отлетела, но вместо крови хлынул пепел. Тело рассыпалось, как песочный замок под сапогом, и ветер подхватил прах, унося туда, где даже боги не найдут.
Толпа взревела. Цветы, монеты, детские куклы полетели к помосту — люди бросали в воздух всё, что держали, словно хотели отдать последнее ради мига победы. Но я видел иное: Николай, опёршийся на меч, был бледным, как лунный свет на снегу. Его пальцы дрожали.
— Отец? — Анастасия, вовремя спустившаяся с балкона, подхватила его, но он лишь покачал головой, улыбаясь той грустной улыбкой, которой провожают уходящие корабли.
— Я устал, дочь… — он потянулся к её щеке, оставляя кровавый след от разорванной перчатки.
— Он ещё не… — начал я, но Анастасия прервала меня, схватив за рукав:
— Он умрёт? Опять⁈
Я не ответил. Я подхватил Николая и на крыльях ветра поднял его обратно на балкон. Мы удалились вглубь дворца под ропот толпы. Я положил его на софу в кабинете какого-то министра.
— Ты… сделал это, — прошептал император, глядя сквозь меня, в бесконечность.
— Мы, — поправил я, вытирая с его губ кровь.
Он слабо рассмеялся, и звук этот был похож на шелест опавших листьев:
— Лжец… Ты знал, что я соглашусь… ради них…
Колокол где-то за спиной запел — низко, протяжно. Новый рассвет звал, но Николай уже закрывал глаза, его пальцы разжали медальон с портретом жены.
— Спасибо… за всё…
Я сидел рядом, пока колокол не смолк. Потом поднялся, подхватив тело. Ко мне из тени вышли Анастасия и братья. Они молчали. Понимали.
Победа пахла пеплом. А вдалеке, за рекой, уже всходило солнце — наивное, яркое, как дитя, не ведающее, какой ценой куплен его рассвет. Но я знал… Моей Власти хватит поднять на ноги даже самого израненного императора…
Глава 22
Я осторожно прикрыл дверь, оставляя Императора Николая Годунова в его покоях. Он выстоял, совершил казнь предателя, но сколько у него оставалось сил — этого никто не знал. Никто, кроме меня.
Времени не празднование победы было с лихвой.
Я шагал по коридорам Императорского дворца и мои шаги эхом отдавались в тишине залов, где совсем недавно заседали те, кто предал свою страну. Теперь же здесь было спокойно, но эта тишина являлась обманчивой. Настоящая война ещё не началась.
В малом зале меня уже ждали. Анастасия, Андрей, Борис и Марк.
Они сидели за столом, но никто не прикасался к вину или еде. Их лица были серьёзны, их взгляды цеплялись за мое лицо, словно ждали от меня правды, которую никто больше не мог сказать.
Я подошёл к столу и опустился в кресло.
— Всё ещё не верите, что я смог подчинить все шесть стихий?
Борис нахмурился: