У инокини на лице появилась счастливая улыбка, она радостно готова была захлопать в ладони и вдруг от полковника услышала:
– Таисия, я еще раз обращаюсь к вам с тем же вопросом. Кто вы?
Она смущенно опустила голову, почему-то заплакала, и тут ей на память пришли слова митрополита Шептицкого: «Помни, что святая католическая церковь дала тебе право называться Татьяной Романовой». Инокиня повторила эти слова про себя несколько раз, так прошла минута, может, и больше, но вот она, подняв голову, смахнула слезы, потом взглянула в глаза полковника и твердым голосом ответила:
– Я – Татьяна Романова! Вторая дочь Николая II.
К удивлению инокини, Николай Арсентьевич ни о чем ее не стал расспрашивать, а только ласково взял ее обе руки в свои сильные ладони, нежно их поцеловал, а затем сказал:
– Пусть пока все будет так, как есть, но через год я возьму вас к себе в свой дом, в Ворошиловград.
Больше ему ничего не удалось сказать, так как в аптеку вошла матушка игуменья и попросила полковника на завтрак.
Во время завтрака всех поразила перемена, происшедшая с Садовником. Вечером, всего несколько часов тому назад – это был милый, веселый, разговорчивый человек. Утром, за столом он был совершенно другим, озабоченным, погруженным в какие-то ему одному понятные мысли. Таисию все это сильно тревожило, она уже не раз осуждала себя за то, что она так доверилась ему и назвала ему свою фамилию.
Сохраняя молчание, полковник, словно заведенная игрушка, машинально позавтракал и сразу стал прощаться со всеми. Он поцеловал руку матушки игуменьи, затем подошел к понурой, такой озадаченной инокине, взглянул в ее глаза, полные слез, и сказал:
– Желаю вам, Таисия, всяческих благ. Будьте спокойны. Все будет хорошо.
В это же утро полковник уехал. Покинули село Подмихайловце и внутренние войска. В душе Таисии осталась бесконечная грусть и воспоминания о симпатичном полковнике, ей казалось, что им уже никогда не суждено встретиться, и эта мысль жгла ее душу, причиняла невыносимые страдания.
Конечно, от матушки Моники не ускользнула внезапная перемена в настроении полковника, ни его приветливые слова при прощании с Таисией, ни то, что ее инокиня тянулась к разговору с ним о новой России. Вечером она вызвала ее к себе и, вглядываясь в нее внимательно, строго спросила:
– Скажи, Таисия, о чем ты говорила с полковником Садовником у себя в аптеке?
Инокине сразу вспомнились слова все того же митрополита Шептицкого в их последнюю встречу, чтобы она никогда не говорила откровенно с матушкой игуменьей. Да и сама она чувствовала, что о связях с русским ей нельзя никому здесь говорить. Стараясь быть совершенно спокойной, Таисия ей вежливо ответила:
– Матушка, вы извините меня, но я не могу этого вам повторить.
Игуменья вспыхнула, ее толстые щеки налились кровью, и она громче обычного произнесла:
– Знай же, Таисия, если этот хитрый полковник еще раз приедет в монастырь и будет завораживать тебя своими чудесными рассказами о новой России, я скажу ему, что он все лжет и для тебя – католической монахини общество русского безбожника унизительно.
Матушка зло погрозила кому-то в воздухе пальцем и добавила:
– Помни об этом, Таисия. Помни и то, что в русских твоя погибель…
К словам матушки игуменьи Таисия отнеслась очень спокойно, у нее были большие сомнения, что Садовник вообще когда-нибудь вновь посетит монастырь. После разговора с матушкой Моникой инокиня занялась своей обычной работой в больнице.
1945 год в монастыре встречали с тревогой и предчувствием каких-то больших изменений. Советские войска все успешнее боролись с бандитами, загоняя их в дремучие дебри, укромные пещеры в горах и специально вырытые схроны. Устраиваемые внутренними войсками регулярные облавы давали свои положительные результаты. Матушке Монике становилось все сложнее и сложнее помогать «партии Бандеры».