Местные отряды бандеровцев, защищая жителей своих сел, не раз вступали в схватку с «летучими» отрядами. Поэтому ночной случай монахини объяснили как встречу двух таких отрядов, окончившуюся небольшой ссорой.
Сестра Анна бросила фразу, что в прибывших на телегах людях она узнала полковника Садовника, который по каким-то причинам не посещал монастырь, проживая в селе. Никто из монахинь не обратил внимания на эти слова, за исключением Таисии.
Всю ночь она думала об этом и не могла найти никакого объяснения этому сообщению. «Неужели Садовник решил ее попугать? – думала она. – Но зачем? Зачем ему это нужно?»
Переезд в Москву. В конце марта в монастырь совершенно неожиданно в сопровождении большого количества солдат и офицеров вновь приехал Садовник, показавшийся всем чем-то очень озабоченным. Хотя было еще довольно рано, от предложенного завтрака он категорически отказался, сославшись на усталость и страшную головную боль. Попросил лишь дать ему возможность отдохнуть.
В это время в монастырь одна за другой зачастили жены бандеровцев, стараясь под любым предлогом выпытать у солдат цель прибытия такого большого войска. Их всех волновал один и тот же вопрос: будет ли облава? Нужно отметить, что на объявленную советской властью мобилизацию никто из мужчин села Подмихайловце на призывной пункт не явился, все скрылись в лесах. За такое ослушание сельчане ждали соответствующих репрессий.
Пока полковник отдыхал, монахиню Таисию к себе в келью пригласила матушка игуменья, которая сразу заявила, что ей не нравятся эти частые посещения монастыря Садовником, она уже имела из-за них неприятные разговоры с предводителями «партии Бандеры».
Матушка Моника попросила Таисию переговорить наедине с полковником и уговорить его не посещать больше монастырь. Монахиня пообещала исполнить просьбу матушки, но спешить увидеть Садовника не торопилась. Ее почему-то стесняло его присутствие и эти странные отношения, которые независимо от нее установились между ними.
Однако оттянуть разговор не удалось. Полковник после небольшого отдыха сразу пожелал ее видеть. Это настолько смутило монахиню, что в «Студион», где всегда останавливался Садовник, она пошла по парку самой дальней дорогой. Очутившись в его комнате, монахиня Таисия не находила слов для разговора.
А полковник весело пригласил ее садиться и тут же неожиданно заявил:
– Ну, сестра Таисия, я привез вам радостную весть, нас приглашают в Москву…
Она удивленно смотрела на него, в глазах вдруг появились слезы, готовые вот-вот брызнуть обильным потоком, а он уже более настойчивым голосом повторил:
– Нам нужно немедленно ехать в Москву.
Таисия все еще молчала, глубокое удивление, поразившее ее, не проходило, а полковник настойчиво продолжал:
– Вы написали письмо на имя товарища Сталина, в котором выразили желание работать на свою родину. Теперь мне дан приказ привезти вас в Москву. С вами хотят говорить. Вас хотят видеть большие люди…
Ей в эти короткие минуты молчания вдруг стало бесконечно жаль трудовой, монастырской жизни, которую она полюбила, несмотря на все трудности и невзгоды, происходившие с ней в монастыре. Мысль о дальней, неизвестной дороге приводила ее в ужас и от страха она почти не слушала полковника, который говорил:
– Таисия, вас ждет большое счастье. Вы вновь увидите свою родину. В ней очень много нового, интересного, неизвестного вам. Наконец, мы поедем вместе. Ведь мы все-таки немного с вами подружились. Не правда ли?
В знак согласия об их дружбе Таисия кивнула, но сомнения раздирали ее душу, мысли вертелись только об одном: нужно ли ей покидать монастырь? Она долго смотрела на полковника и, наконец, впервые спросила:
– Я только не пойму одного, Николай Арсентьевич, почему на мое письмо нельзя дать мне ответ, а нужно пускаться в такую дальнюю дорогу?
Он чуть замешкался с ответом, но, собравшись с мыслями, сказал:
– Есть и другие причины, Таисия, чтобы вы на какое-то время покинули Западную Галицию. О них я вам скажу в Москве.
На этом разговор с монахиней полковник закончил и попросил ее пригласить к нему матушку игуменью. О беседе с Садовником она не сказала ей ни слова, не хватило смелости, да и чувствовала она себя до такой степени расстроенной, что вряд ли смогла бы все правильно объяснить. Она ясно ощущала, что жизнь ее ломалась самым неожиданным образом и желания ее противоречили одно другому. В ней жили как бы два человека: один любил свою родину, рвался к ней и был готов отдать ей все, служить ей верой и правдой. Другой эгоистично отталкивал все эти прекрасные, благородные мысли и смеялся над всем этим прекрасным и святым.