Однако местная баня совершенно разочаровала Кулина, который уже начинал с благодушием взирать на тюремное благолепие и чистоту. После узкой раздевалки, где зеков заставили сдать все шмотки в прожарку для истребления мустангов, последовало перемещение в душевую. Она оказалась квадратным помещением, где по самому центру, на месте полузабитого стока, стояла гигантская мутная лужа, больше похожая на неглубокое озеро. Мало того, она распространяла вокруг себя пелену удушливого тумана. Причиной этого природы явления были несколько куч хлорки, там и сям разбросанные по душевой.
Зажав в одном кулаке несколько микроскопических долек "хозяйки", а в другом конец мочалки, Николай остановился на входе, легкие сразу обожгла смесь хлора и водяного пара и Кулин закашлялся. Сзади подтолкнули и первый же шаг едва не кончился падением. Кафель оказался настолько скользким, что передвигаться по нему можно было лишь нелепо сгибая колени и ставя ногу сразу на всю ступню.
Осторожно передвигаясь по периметру, Николай нашел свободный рожок душа, наполовину заросший водным камнем, и начал помывку. Горячая вода, почти кипяток, прорываясь сквозь тонкие отверстия, частью лилась вниз, а частью распылялась. Через несколько минут он уже не мог разглядеть в густом паре пальцев на вытянутой руке. По обеим сторонам Кулина, невидимые зеки фырчали, довольно ухали, не обращая внимания на поистине удушливую атмосферу.
Смыв с себя мыльную пену, Николай заторопился к выходу. Там, железной двери, местами ржавой, местами все еще покрытой коричневой краской, уже толпились помывшиеся этапники. Один из них, молодой парень, не выдержав ядовитого тумана, яростно заколотил по железу:
– Открывай!
– Все помылись? – Задумчиво спросили из-за двери.
– Все! – в отчаянии заголосил парень.
– Точно? – осведомился банщик. – А то всех, как есть, в мыле погонят…
– Нет, не все! – заорали из тумана.
– Вот когда все – тогда и стукните…
Пар, вкупе с хлорными испарениями, поднимался к потолку, откуда изредка падал в виде тяжелых, обжигающе холодных капель. Николай, стремясь очистить легкие от разъедающего тумана, немного отошел от зеков, кучкующихся у выхода в ожидании чуда, и присел на корточки. Здесь, внизу, воздух действительно был гораздо чище.
Наконец домылся последний из этапников и зеки замолотили в дверь, вызывая банщика. Но тот, как видно, отлучился по каким-то делам и мужиков выпустили лишь спустя четверть часа непрерывного грохота.
Николай, наполовину оглохший и ослепший, утирая тыльной стороной потной ладони слезящиеся глаза, получил из прожарки свою одежду. Проволочные плечики, на которых висели его вещи, оказались раскаленными и Кулин, несмотря на осторожное с ними обращение, все-таки умудрился несколько раз обжечь пальцы.
Вскоре последовал очередной шмон, зеков выстроили в колонну по двое и повели наверх, в камеры. После недолгого блуждания по узким переходам, после десятка решетчатых дверей, по которым вертухаи, верные своим привычкам, оглушительно стучали железными ключами, этапники попали в уже знакомые жилые коридоры хумской тюрьмы.
Мужиков вызывали по фамилиям и, не особо церемонясь, вдвоём, втроём, запихивали в камеры.
Николая бросили в хату одного. Он бросил свой кешер и матрасовку на пол и, после того, как захлопнулась за ним кованая дверь, произнес, обращаясь в пространство:
– Здорово, мужики!
Мужиков оказалось шестеро. Камера – двенадцатиместной. Шконки, как и в большинстве тюрем, деревянные двухэтажные. Так что, из-за любителей к верхотуре, Николаю даже досталось одно из свободных нижних мест, о чем на Пресне он не мог и мечтать. В Бутырке, правда, он спал снизу, но лишь последний месяц. Все первые полтора года заключения ему приходилось довольствоваться вторым ярусом: хата была переполнена и на освободившуюся престижную шконку всегда находились более достойные желающие.
Здесь, впервые за все время отсидки, Николай почувствовал себя как дома.
Конечно, сравнение это было весьма не точным, но как еще назвать ту атмосферу спокойствия и тишины, в которую попал сейчас Кулин?
Обитатели хаты, такие же, как и Николай, этапники, все шли на общий режим.
Статьи они имели легкие и Кулин, со своими четырьмя годами, выглядел среди них этаким сверхсрочником. После выяснения обычных вопросов, как звать, за что и на сколько закрыли, сколько и какие лагеря в хумской области, сокамерники отстали, предоставив новичка самому себе.
Целую неделю Николай откровенно наслаждался жизнью. В этой камере он, наконец, смог сформулировать то, чего ему так не хватало в московских изоляторах – одиночества. Осознать, и почувствовать его.
Здесь, где никто не лез к нему с бесконечными расспросами, на которые отвечать было если не обязательно, то весьма желательно, иначе не так поймут… Здесь, где никто не предлагал замазать на что либо, а если откажешься, то тебя опять-таки могут не так понять… Здесь, где никто настырно не предлагал погонять в стиры… Кулин почувствовал себя человеком. Не осужденным, а именно человеком и это ощущение он поклялся перед собой пронести весь остаток своего заключения.
Еще одним отличием хумской пересылки была абсолютная тишина. Здесь, хотя и имелся радиодинамик, он постоянно был выключен. Никому из обитателей камеры, включая и Кулина, не были интересны последние политические новости.
Без них было гораздо спокойнее. Именно поэтому ручка, регулирующая громкость радиоточки, всегда была завернута до упора, чтобы голоса дикторов не мешали невесёлым размышлениям осужденных "беспристрастным" советским судом.
Разговоры, конечно велись, много и разные. Но никто не повышал голос, дабы доказать свою правоту, и в результате этих бесед, базарами назвать их было бы просто некорректно, собеседники, чаще всего, обогащали свои точки зрения, если будет позволено так выразиться.
Одной из самых актуальных тем служили попытки угадать что же их ждет на зоне, какие там порядки, что придется делать. Все слышали, что там придется работать. Но как? Лес валить или как-то иначе, никто конкретно сказать не мог. Одно было достоверно: после годов вынужденного тюремного безделья придется расстаться с обросшими лишним жирком боками.
Еще одной информацией не вызывающей сомнений, были сведения о том, что в лагерь никаких продуктов, ни колбасы, ни сахара, не пропускают, отметая это в пользу вертухаев. Один из сокамерников, дородный хозяйственник, имел в своем кешере полугодовой запас копченых колбас. Первое время он не верил что придется расстаться с этим богатством, но когда в хате побывал этапник с зоны и подтвердил это, все деликатесы пошли на общак.
Кулин пришел в камеру уже к окончанию праздника живота, но и на его долю досталось немало жестких ломтей "калабаса-балабаса" и нежных, тающих во рту, кусочков "сала-масала". С тех пор уже прошло немало времени, но все равно, Николай частенько вспоминал полузабытый вкус дорогой колбасы и копченого сала, густо сдобренного перчиком, которыми он до отвала наедался в этапке хумского СИЗО.
Но каникулы длились недолго. На восьмой день пребывания Кулина в хате, незадолго до утренней проверки, обитая сталью дверь с грохотом распахнулась и какой-то вертухай изо всех сил заколотил ключом по кормушке. Убедившись, что привлек к себе внимание, сержант достал бумажку и, смешно морщась, прочел несколько фамилий, среди которых Кулин, услышал и свою. Николай готов был не поверить услышанному, сердце не по-хорошему ёкнуло. "Кобздец лафе…" – с грустью подумал Кулин. – "Что то теперь будет?" – Все есть? – осведомился вертухай.
– Все… – подтвердил нестройный хор зеков.
– С вещами! – криво осклабившись сообщил краснопогонник.
Не успела дверь затвориться, как в хате уже царила какая-то нездоровая суета. Остающиеся в камере со смешанными чувствами зависти и страха наблюдали за сборами уходящих на этап. Сами этапники пытались бодриться, но все равно, неизвестность действовала на нервы. То ли их опять бросят в столыпин и повезут по просторам России, то ли путешествие подходит к концу и впереди – зона.