— Я тебе верю.
Кюрелен склонился к сестре и поцеловал ее в лоб, затем позвал служанок. Те, что-то бормоча, недовольно вернулись в юрту. Кюрелен приказал, чтобы они дали госпоже большую чашу вина. Одна из служанок налила в серебряную китайскую чашу самого лучшего вина, которое очень любил Есугей. Оэлун послушно осушила чашу, не отводя от брата потемневших глаз, а тот приказал вновь наполнить чашу. Старуха Ясай начала протестовать, но Оэлун выпила и эту чашу… И еще одну и следующую.
Золотистый туман окутал страдающую Оэлун, которой казалось, что она видит свои страдания со стороны, будто страдает не она, а кто-то другой. Стены юрты расширились, она заполнилась людьми с раскрашенными лицами и в ярких одеждах. Кругом были улыбки, смех и звучала сладостная музыка. Оэлун расслабилась, смеялась и болтала всякую ерунду. Она говорила ласковые слова брату, насмехалась над раскрашенными китайскими фигурками, которым ее опьянение придало возможность вести бурную и интересную жизнь. Служанки, сидевшие на корточках у ее ложа, тихо перешептывались и гневно глядели на Кюрелена, они слышали и смех Оэлун, видели ее блестящие глаза и порозовевшие губы.
Подняв горящий светильник из Багдада, Кюрелен присел рядом с сестрой и, направив его свет себе на лицо, начал говорить тихо и монотонно:
— Смотри мне в глаза, Оэлун. Не отводи от меня взгляда. Теперь ты не чувствуешь боли, ты счастлива и тебе хорошо. Ты меня слышишь?
Сестра смотрела в его освещенные светильником глаза, мысли ее путались, она не различала черты его лица, но глаза брата, казалось, светились собственным пламенем. Взгляд его заставлял Оэлун повиноваться, обладая какой-то колдовской властью. Откуда-то издалека она слышала резкие удары барабана и не понимала, что так стучало ее собственное сердце. В жаровню добавили еще кизяков, и свет в юрте стал поярче. Пламя взмывало вверх, потом опадало, опять взмывало и… опадало, и по всей юрте прыгали кровавые всполохи. Служанки застыли от ужаса и боялись пошевелиться. Они, не отрываясь, глядели на темного калеку, сидящего на ложе их госпожи и держащего в руках светильник. Ветер стих, будто его заколдовали.
Оэлун заговорила ровным, ясным и тихим голосом, не отводя взгляда от глаз брата:
— Кюрелен, я тебя слушаю!
Он продолжил говорить негромко и монотонно:
— Ты сейчас заснешь и не проснешься, пока я тебя не разбужу. Тебе будет сниться наш дом и отец. Ты будешь ездить верхом вместе со мной по занесенной снегом степи на наших небольших лошадках. Мы увидим, как в черном небе станет разгораться заря, а когда ты проснешься, то почувствуешь себя отдохнувшей. Ты не будешь ощущать боль. Тебе принесет радость рожденный тобой сын.
Оэлун казалось, что душа покидает ее тело, подобно облаку, и несется к брату с любовью, чтобы он поглотил ее. Казалось, что на его лице сияют два солнца среди бесконечной и хаотичной тьмы.
Руки Оэлун беспомощно упали на покрывало. Одна рука свесилась с ложа и длинные пальцы касались ковра. В полумраке блестели ее черные волосы, и беззвучно раскрылись порозовевшие губы.
Кюрелен продолжал что-то бормотать и отставил в сторону светильник, склонился к сестре, обхватил ее лицо ладонями и внимательно вглядывался в полузакрытые глаза.
— Спи, Оэлун, — шептал он. — Спи, дорогая.
Оэлун спокойно дышала, как в глубоком сне. Кюрелен продолжал за ней наблюдать, не обращая внимания на служанок. Для него они были чем-то вроде нарисованных на стенах ярких фигурок. Служанки сидели, наблюдая за непонятной и страшной сценой, не двигаясь и почти не дыша, точно были скованы.
Кюрелен запустил темную худую руку в тело сестры, смог освободить головку младенца, но его тельце все еще оставалось в материнском чреве. Служанок охватила новая волна ужаса. Кюрелен осторожно пытался вытащить младенца, и тут из тела Оэлун хлынула потоком кровь и мутная жидкость. Кюрелен, не обращая на это внимания, продолжал медленно и осторожно освобождать тельце малыша. Когда оно еще наполовину находилось в чреве матери, младенец начал громко вопить и размахивать крепкими ручками… Оэлун продолжала спать, и ей, видимо, снились хорошие сны, потому что она улыбалась. В полумраке юрты сверкали ее белые зубы. Женщины придвинулись вперед, часто моргали, пытаясь получше разглядеть происходящее.
— Оэлун родила сына! — громко сказал Кюрелен.
Ребенок лежал на ложе рядом с матерью, громко кричал, бил по окровавленному покрывалу ножками и ручками. Его с матерью продолжала связывать пуповина. Кюрелен покачивал головой, любуясь младенцем.
— Прекрасный мальчик! — провозгласил дядя.