Зато я знаю – яркости и радости в её снах нет.
–И что? – интересуется Ламия равнодушно.
Она издевается – я уверена. Но даже если очень хочется протащить её тело по каменной, столешнице, полируя её змеиной мордой все неровности стола, этого делать нельзя.
Темнота ей отомстит сама. Однажды отомстит – она справедливо ведёт счёт всем недостойным своим слугам.
–Питаться нечем, следовательно, я не могу нести силы от неё сюда, – я объясняю это Ламии так, словно она совсем дура, а я должна ей объяснить, что Небесное Царство это там, где верх. Я нарочно избираю такой тон.
Её глаза недобро сверкают.
–Это ваша забота, а не моя, – цедит она. – Не принесёте нужного количества, отправитесь в Ничто. Передайте привет от меня всем ничтожным.
Ей самой грозит Ничто – я надеюсь! Но вслух говорю, конечно, совсем другое:
–Госпожа Ламия, вы же знаете, что среди сестёр у меня один из самых высоких процентов на выработке. Если я просто погрязну в Ничто, то процент всей силы, что мы приносим, заметно снизится. И спросят уже с вас.
Хвала Тьме, я хороший сотрудник! Мне есть чем козырять. Как справляются другие – не представляю.
–И что вы предлагаете? – Ламию задевают мои слова, и я понимаю, что она сама боится, смертельно боится своего покровителя, и Тьмы, и того, что окажется бесполезна. Что ж, она не глупа, она должна понимать, как шатко положение фаворитки.
–Отдайте мне другого ребёнка, я начну его разработку, а эту пусть закончит кто-то, у кого процент меньше. Может быть самый маленький.
Простите меня, сёстры, но тут каждый сам за себя!
Ламия медлит целую вечность, но, наконец, решается:
–Этой девочке недолго осталось. Всего ночь, если верить карте знаков, – она впивается хищным кровавым взглядом в пустой для меня и расписанный для неё свёрток. – Пусть закончит свои дни, а ты с нею побудь. А завтра я тебе дам другого. Пойдёт?
Как закончит?
–Не поняла, а что должно случиться в эту ночь? – мне нельзя возмущаться, нельзя спрашивать, но слова вылетают до того, как я успеваю их осознать
–Она умрёт, – объясняет Ламия.
Такого со мной не было. Я расставалась с детьми, если их сны становились очень мрачными, поддаваясь моему влиянию, или если дети взрослели и их сны выцветали сами собой, отягощённые раздумьями и тревогами. Но от смерти?
–Ей же семь! – я не сдерживаюсь. Не знаю, кем я была в жизни, но, видимо, натура моя держалась с большим трудом в холодности рассудка.
–Умирают и младше, – Ламия равнодушна, – особенно, если твой отец должен много денег не тем людям. Забери всё, что сможешь из последнего её сна и закроем дело.
Я мрачна. Моя полутёмная фигура – ничто в мире людей, ничто и в мире посмертия, но почему же мне так плохо? Почему я так не хочу сдаваться и почему не хочу мириться?
Но что я могу? Судьбу пишу не я. И исправлять не мне. Служить силе, любой силе – это всегда тяжесть невидимых камней в груди. Пусть даже в мёртвой.
***
Лина спит – я точно знаю. Не так глубоко как спалось ей ещё недавно, но крепко. Сегодня день относительно тихий – папа почему-то подозрительно счастлив и спокоен, а мама, хоть и поглядывает на него с подозрением, предъявить не может, не попался. Но подозрениями по телефону с подругой поделилась:
–Отыгрываться бы не вздумал только… да знаю, Джен, всё знаю, но веришь в человека. Не всегда ж таким был.
Словом, мирный вечер. Лине слушать разговор матери по телефону надоело, она тихонько к себе скользнула, да за книжку, всё интереснее, чем думать, чем слушать. А там и вечер, и молоко, и печенье вдруг, и мама даже слегка улыбнулась:
–Ничего, всё наладится ещё.
–А разве что-то не так? – Лина не глупая, ей семь лет, она знает, что иногда надо соврать и притвориться что ничгео не понимаешь.
Мама улыбается:
–Всё так, всё хорошо.
И про себя мама осталась довольна – ничего, ребёнок если ничего не знает, то всё ещё не так плохо. Всё обойдётся, наладится – уверенность у неё такая прямо с утра появилась, а к вечеру окрепла.
Лина спит и не слышит, как шорохи будят тишину в коридоре. И от уверенности нет следа.
–Ты что…ты опять? – женский голос срывается от гнева и страха, возмущения и отвращения. – да как ты мог? Чем думал? Ты хоть чем-то думал? У тебя дочь!
–Я отыграюсь! – мужской голос уже не возмущается. Его потрясывает, а в тоне фальшивая бодрость. Знает голос, кому недавно проигрался, да тайком от жены, а сегодня хотел поправить всё, верил ведь в то, что сможет, уверенность у него была такая, а оно вон как…
Мамины слёзы Лина уже слышит в полусне. Мне бы встать из-под кровати, распрямить исстрадавшееся без движения тело, да без промедлений осушить последние её крупицы радости, да уйти.